Отношения президента со страной большевиков тоже были непростыми. После войны в СССР о нем было принято писать в радужных тонах, будь то исторические (а больше «пиаровские») работы Н.Н. Яковлева или романы А.Б. Чаковского. Гардинг, Кулидж, Гувер демонстративно не признавали «безбожных коммунистов», что, впрочем, не мешало торговать с ними. Рузвельт же сразу объявил о предстоящей нормализации отношений с Москвой, в чем многие увидели еще и попытку блокировать активность Японии. Прибывший в США с официальным визитом осенью 1933 г. Литвинов был встречен в Белом доме с подчеркнутым дружелюбием. Трудно сказать, насколько реальной Рузвельт считал перспективу создания «континентального блока» Берлин-Москва-Токио, но «оси» Берлин-Рим-Токио он опасался уже в… 1933 г..[346] Воистину, мысль притягивает события! Разбираясь в геополитике, президент понимал, что страну, которая не только контролирует heartland, но еще и соединяет врагов Америки – Германию и Японию, – лучше иметь в друзьях. Еще лучше поддерживать антагонизм между евразийскими державами, нежели дать им объединиться или хотя бы прийти к взаимопониманию. Если Ротермир желал отколоть от потенциального блока Германию или Японию, то Рузвельт – Россию. Кроме того, это обеспечивало ему, как позже Черчиллю, поддержку просоветски настроенных «левых», не столь многочисленных, но шумных и влиятельных в «общественном мнении» и в средствах массовой информации. Роль «пиара» он понимал прекрасно, потому и побил все рекорды, будучи избран президентом четыре раза.
После этого трудно представить, что Рузвельт мог проводить какую-то иную политику. 5 октября 1937 г. он произнес в Чикаго знаменитую речь, в которой потребовал «карантина» «агрессивных стран», противопоставляя им «миролюбивые страны». Выступление совпало с осознанием экономического провала «нового курса».[347] Конкретных действий не последовало, но Берлин, Рим и особенно Токио (за войну в Китае) получили «желтую карточку». Общественное мнение США отреагировало довольно нервно, поэтому в речи можно видеть своего рода разведку боем: Рузвельт как будто проверял, насколько приемлем для избирателей его интервенционистский курс. В следующем году Вашингтон осудил «аншлюсе» Австрии, но не прямо, а через близкую к правительству прессу. Во время судетского кризиса президент призвал обойтись без войны, за что тоже был зачислен в «мюнхенцы».[348] Отношения с Германией обострились после еврейских погромов «Хрустальной ночи», когда американский посол Вильсон был отозван из Берлина; вскоре вернулся домой и германский посол Дикхоф. «По США прокатилась волна такого возмущения нацистским варварством, – сообщал Литвинову временый поверенный в делах Уманский, бывший журналист и бывший цензор иностранных журналистов в Москве, – которое, по мнению знатоков, может сравниться только с антинемецкими настроениями периода вступления США в войну в 1917 г. Своими заявлениями и отозванием посла Рузвельт и отразил, и подогрел народное возмущение».[349] Глава Рейхсбанка Шахт попытался смягчить последствия, прежде всего через своего давнего друга президента Английского Банка Нормана [Их отношения требуют специального исследования. В феврале 1939 г. Норман говорил американскому послу в Лондоне Кеннеди, что Шахт на протяжении 16 лет конфиденциально информировал его о финансовом положении Германии. О чем Норман информировал Шахта, мы не знаем. Шахт был на подозрении у Гитлера, Норман – у Черчилля. Заговор банкиров?], и разработал новый план эмиграции евреев из Германии в Палестину, который был поддержан Лондоном («соглашение Рабли-Вольтата»), но не успел реализоваться из-за начала войны.[350] Отношений между Берлином и Вашингтоном это, однако, не исправило.
Еще 31 августа 1935 г. конгресс принял закон о нейтралитете, запрещавший продажу вооружений и военных материалов воюющим странам; поправкой от 8 января 1937 г. к ним были приравнены страны, в которых идет гражданская война. 1 мая 1937 г. был принят новый закон, сохранявший основные положения прежних, но содержавший принцип «cash and carry» («плати и вези») – немедленная оплата купленных материалов и перевозка их своими силами. В 1939 г. Госдепартамент с подачи Рузвельта попытался провести поправки к закону, чтобы облегчить положение Великобритании и Франции, но не встретил поддержки ни в сенате, ни в конгрессе. «Господин президент, я против любого участия Соединенных Штатов в нынешней европейской войне. Это не наша война», – заявил сенатор-республиканец Кеппер, выражая мнение большинства.[351] Закон работал во время итало-эфиопской войны, войны в Испании, японо-китайской войны, хотя всем было ясно, на чьей стороне симпатии президента и его окружения. События на Дальнем Востоке затрагивали интересы США напрямую, поэтому здесь Рузвельт мог вести более жесткую политику, остроту которой пытался смягчить его посол в Токио Грю.[352]
Как отмечает М.И. Мельтюхов, «возникновение войны в Европе рассматривалось в Вашингтоне в качестве стимулятора развития американской экономики, поэтому летом 1939 г. в США началась подготовка экономики к действиям в условиях военного времени».[353] С подписанием «пакта Молотова-Риббентропа» обозначился новый противник – Советский Союз. Ранее Рузвельт фактически игнорировал советский фактор в Европе как незначительный и не склонен был придавать ему большого значения в дальневосточных делах: и Вашингтон, и Москва поддерживали Чан Кайши против Японии, а в «происки Коминтерна» президент не верил. Еще меньше он верил в возможность советско-германского взаимопонимания. Теперь на горизонте замаячила перспектива евразийского согласия, если не союза. В Госдепартаменте возобладали антисоветские настроения, открыто проявлявшиеся на уровне повседневной дипломатической рутины. Пространные и по-журналистски хлесткие отчеты Уманского, ставшего к тому времени полпредом вместо Трояновского, полны жалоб на ограничения и притеснения, которым по любому поводу подвергались советские учреждения и граждане. Атмосфера изменилась только с нападением Германии на Советский Союз.
С началом боевых действий в Европе позиция Рузвельта стала еще более пробританской и антигерманской. Это соответствовало настрою американского общественного мнения, которое, однако, по-прежнему было против участия в войне. Миссия заместителя госсекретаря Уэллеса, ездившего в феврале-марте 1940 г. в Рим, Ватикан, Берлин, Лондон и Париж по специальному указанию президента, никаких результатов не дала. Уэллес пожаловался на холод Муссолини, надменность Риббентропа (Чиано и Геринг понравились ему гораздо больше), пьянство Черчилля [Из официальной публикации отчета миссии этот фрагмент был исключен.] и сделал вывод, что Германия согласится на мир только на своих условиях.[354] Военные успехи вермахта показали, что единственной надеждой Великобритании остается союзник за океаном. Лидер «беллицистов» Черчилль всеми силами подталкивал президента к решительным действиям. Так возникло «дело Тайлера Кента».[355]
Суть «дела» была в следующем: весной 1940 г. Тайлер Кент, сын карьерного дипломата и шифровальщик американского посольства в Лондоне, до того шесть лет проработавший в Москве (интригует? Но советским агентом его не объявили), по долгу службы столкнулся с письмами британского морского министра Черчилля президенту Рузвельту, которые были уже зашифрованы самым секретным американским кодом. Это насторожило Кента: откуда иностранец имеет доступ к коду? Содержание писем и вовсе привело его в ужас: Черчилль всеми силами склонял адресата к скорейшему вступлению в войну. Встревоженный Кент поделился информацией со своей знакомой русской эмигранткой Анной Волковой и консервативным депутатом Арчибальдом Рэмси, с которым состоял в одном клубе. Никаких публичных акций не последовало, но Черчилль вскоре стал премьером, а Кент, Волкова и Рэмси оказались за решеткой. Первые двое – по обвинению в передаче врагу (Великобритания воюет, США еще нет) документов, которые могут принести ему пользу (британский Закон о государственной тайне 1911 г.).
Кент не просто иностранный гражданин – он обладал дипломатической неприкосновенностью. 18 мая Скотланд-Ярд сообщил американскому посольству, что Кент подозревается в связи с группой «антиеврейски <это-то здесь при чем?! – В.М> и пронацистски настроенных лиц», и потребовал согласия на проведение у него обыска. Посол Джозеф Кеннеди, отец известных братьев, сразу же согласился. При обыске (в присутствии представителя посольства!) были найдены копии многих секретных бумаг, к которым Кент имел доступ по службе. Британские власти потребовали его ареста. Госдепартамент легко вышел из положения – 20 мая (день обыска!) Кент был уволен с государственной службы без объяснения причин и без выходного пособия, и тут же очутился в тюрьме. В октябре его судили в Олд Бейли за закрытыми дверями и приговорили к семи годам заключения, Анну Волкову – к десяти, хотя их связь с Германией так и не была доказана. Рэмси без суда и даже без предъявления обвинения просидел в тюрьме до 1944 г.: вспоминается бессмертное «А посиди-ка ты, братец!». В конце ноября 1945 г. Кента депортировали в США.
