мир, не видали столь знаменитого сражения. С обеих сторон в нем принимало участие
по меньшей мере 500.000 человек. Этому не поверят ни иностранцы, ни, может быть,
даже наши потомки. Очевидцы сами больше изумлялись, нежели верили. В течение
нескольких часов случилось то, чт5 мы считали невозможным, именно: произошел
разрыв Орды с Хмель-
.
241
ницким. Правда с нашей стороны шаг был отчаянный: мы бросили кости, поставив
за один раз на коп существование нашего отечества. Но Господу неугодно было
допустить поерамлепия своего помазаппика, святой католической веры и находившихся
под его охраной костелов. В этой трехдневной битве мы потеряли до 700 человек,
главным образом из числа товарищей и шляхты воеводств: Краковского,
Сендомирскагр и Лэпчицкого. Козаков легло бесконечно больше; Татары же своих
убитых тотчас подбирали, стараясь даже не допускать их падать с лошадей. Об этой
битве можно сказать то, что сказано о битве Римлян с Югуртою: никогда мы не
сражались с таким успехом и со столь малым пролитием нашей крови“.
Вот какой елей отрады проливал Шляхетский Народ на свои раны, в предчувствии
бесконечной агонии на руках своих губителей, иезуитовЧ)!
Наступило наконец для несчастных панов давно желанное время отмщения за
разорение хозяйства их, за поругание их женщин, за избиение детей и старцев их, за
изгнание их самих из края, отвоеванпого их отцами и дедами у таких же хпицпых
номадов, какими были козаки. Боги поднесли таки к панским устам чашу сладчайшего
из напитков, хранимого ими для собственного употребления. Ни усталость, ни
проливной дождь не подавили в озлобленных культурниках, панах, и в козацких
наставниках, шляхтичах, жажды к божескому наслаждепиго. Столь же пылкие в
начинапии, как неспособные к довершепиго дела, оиш тотчас наступили на козацкий
табор. Но, видя, что вломиться в него при свете молпий, раздиравших дождевые тучи,
нельзя, решились не дать козакам возможности уйти под покровом их матери—иочи.
Припоминая знаменитые ночные ретирады Дмитрия Гу ни под Кумеииками и па Суле,
жолнеры остались ночевать на боевом поле. Мстители-землевладельцы бодрствовали
всю почь в виду логова людоедов. Напротив жолнеры—безземельники, которым пе за
что было слишком злобствовать на Козаков, ложились боевыми рядами на мокрую
землю и спали таким крепким спом, что утром нельзя было их добудиться.
Король в эту ночь не ложился спать. Он, как и хан,— гласила молва—был ранен
осколком ядра в ногу, но, превозмогая боль, объезжал стражи, в предупреждение
оплошности, которая могла лишить его славы истребителя драконов. Впрочем для него
т. ш.
31
242
.
вывезли в поле каретку, и он от времени до времени отдыхал в ней.
На другой день усталость людей и лошадей превозмогли в королевском ополчении
все другие чувства, и торжествующее войско целые три дня провело только в
охранении кровавой добычи своей. Паны всего больше радовались, что в трехдневной
битве под Берестечком пало у них только 700 человек. Они видели в этом особенную
милость Божию к Шляхетскому Народу и, в уповапии на божескую поблажку их
неспособности к общественным делам, продолжали бездействовать.
Между тем безглавое скопище окружало себя все высшим и высшим валом, как со
стороны панского становища, так и со стороны болота. Оно боялось, чтобы паны не
переправились па другую сторону болотистой речки, и грозно гремело своими
гарматами. В козацком таборе, занявшем почти целую милю, сидело нс меньше 200.000
человек, не считая женщин и детей, которых набралось множество. Численностью
превосходили козаки вдвое тех, которые держали их в западпе, и могли бы, даже без
Татар, запереть панов между болот и затопистых речек. Но без Татар козацкая
завзятость была против панов бессильна даже и под бунчуком Хмельницкого. Еще стоя
под Сокалем, паны слышали от захваченного в плен „доброго реестрового козака*, что
Хмельницкий, проведав о расположенности хана к мирным переговорам с королем,
ударил в бубны, созвал чернетую (состоящую из одной черни) раду и спрашивал у
Козаков: согласны ли они на мир? но козаки отвечали: „Батьку гетьмане! и Бог, и
вийсько того хёчуть, щоб мы с королём нияк не мирились: бо на те мы одважились и на
те мы сюды прийшла, що хочбы й Орда пас покинула, до мы вси при твоий повази
помиратимем. Абб сами вси згинемо, абё всих Ляхив вы губимо*... Казалось бы, чего
больше? Но козацкая чернь была предана своему гетману лишь под условием успеха; в
таком же положении, как настоящее, только Татары поддержали бы ту повазу
Хмельницкого, при которой она была готова помиратгс.)
Наместник гетмана, Джеджалла, был одним из главных участников его
первоначального бунта. Он прежде всех взбунтовал несколько сотен реестровиков, и
приветствовал с ними козацкого Моисея в пустыне, на Желтых Водах. Оставшись под
Берестечком в самом разгаре боя, Джеджаллй оправдал звание наказного гетмана
грозным отступлением и превосходным выборомъ
.
243
становища. Он поместил табор код лесом и густыми зарослями. По окраинам
табора стояли мочары, а в тылу находились непереходимые топи и болотистое озеро.
Сидел они точно в вилах и казался неодолимым. Оказаченные мужики день и ночь
работали на окопах и шанцах.
ИИоохладев от первого жару возмездия, паны поняли, что имеют дело не с толпой
взбунтованной черни, а с неприступною крепостью. Теперь и сам Вишневецкий не
отваживался разрывать козацкий табор, как покушался на это в пылу боевой горячки,
когда панцырь стеснял его завзятое сердце, а подложенная сталью шапка казалась ему
охраной недостойною. В числе 700, купивших нежданно, негаданно торжество над
ужасным Хмелем, пало много людей, которых не напрасно величали знаменитыми
рыцарями. Они были знамениты способностью возбуждать в соратниках мужество, как
знамениты барды, вдохновляющие словом своим слушателей. Смерть унесла с пими
самую пламенную часть собирательной души Шляхетского Народа. Приступ к табору
грозил этой душе утратами многочисленными, и потому паны решились выжидать
голода или вернее—результата козацких драк, которые начались в таборе тотчас после
бегства Хмельницкого. Иа военной раде своей папы определили — начать правильную
блокаду. Послали в Броды и во Львов за тяжелыми пушками. Генералам Губальту и
ГИршиемскому да инженеру Гильдгауту было приказано окружить Козаков шанцами,
поделать па болотах мосты и плотины для штурма с тем, чтобы загромоздить возами
затылки табора, и, если нельзя будет взять Козаков приступом, то—выморить голодом.
Но голода козаки не боялись: съестных припасов было у них достаточно. Запасы
аммуниции казались неисчерпаемыми. Полководцы отличались боевыми
способностями. Недоставало только того, кто все это организовал под своеобразною
диктатурою, да и ему самому для диктатуры недоставало бы Татар. Бегство гетмана
подавляло Козацкий Народ, задавшийся задачей—или погибнуть, или погубить Народ
Шляхетский. Отрезанный панами от поприща своих пожогов, убийств и грабежей, не
мог он даже проведать, что делается с его путеводителем в безвыходном лабиринте
злодеяний: пал ли он трупом, или бежал с Татарами, или бросился к литовскому своему
войску для замена им Орды, и никому не приходило в голову, чтобы хан поступил с
Коэацкпм Батьком, как поступает нечистая сила с человеком, который на нее
положился.
244
.
Тем не менее исчезновение батька из 200.000-й семьи в такой важный момент
возымело на нее свое действие.
Но рассказу Осведнма, козаки уже на третий день, 2 римского июля, в воскресенье,
прислали к королю письменную просьбу о помиловании. Другое письмо прислал к
Вишневецкому Чигиринский полковник Крыса, по фамилии Великорусс (иначе был бы
он не Крыса, а Пацюк). Этот просил уверить короля, что козаки через два дня сдадутся.
Было слышно, что Джеджалла не хотел гетманить козаками, но что его к тому
принудили, как это у них случалось нередко с их избранниками. Все-таки он принял
гетманство лишь на несколько дней, зная, что может поплатиться головой за свой
высокий сан, если не теперь от Козаковъ—в случае неудачи, то в последствии от
Хмельницкаго—в случае удачи.
„Многие хотели перебегать в наш лагерь* (пишет Освецим), „но король приказал
стрелять по перебежчикам, а для того, чтоб они не могли спастись бегством, приказано
