королевскому центру тысячами смертей, а между тем командовавшие правым крылом
Лянцкоронекий и Любомирский получили известие, что в боковом лесу скрывается
засада. Только тогда стадо им ясно, что Хмельницкий, располагая втрое большими
силами, намеревается занять леса, захватить переправы, запереть неприятеля между
болот Стыра и Пляшовой с тем, чтоб окружить его шанцами и морить голодом.
Грозная опасность заставила командиров крыла сохранять свою позицию в то
время, когда центр и левое крыло наступили на Татар энергически.
Между тем Татары принесли несколько десятков убитых мурз к ногам хана.
Наконец и ханский брат, татарский Ахилл, Амурат, пал среди ужаснувшейся Орды,
пораженный ядром в грудь. Орда начала мешаться, и вскоре за тем, как бы по данному
знаку, рассыпалась во все стороны. Побежал и сам хан, покинув свой рыдван,
огромный призывный бубен и палатку на высоте, вместе со множеством ясыра.
Изо'всей татарской силы осталось только тысяч 15 комонника в арриергарде.
При виде бегущих Татар, громадный козацкий табор остановился, и тихо двинулся
вспять. Паны не смели на него ударить; послали только несколько региментов занять
ближайшие высоты.
Джеджалла отступил в совершенном порядке к речке Пляшовой, и тотчас начал
окапываться.
Видя бегущую Орду, Хмельницкий оставил своих стрелков и полетел верхом в
табору. Там он сделал на скоро кой-какие распоряжения, и поскакал вместе с
Выговсвим за ханом, чтобы вернуть его на боевище.
238
Ислам-гирей, окруженный трупами своих полководцев, переменил коня и спешил в
дальнейший путь, как перед ним явился' его искуситель. Не дав Хмелю промолвить
слова, назвал его хан изменником, велел связать ему ноги йод брюхом у коня и гнал
перед собой две мили к Вишневцу того же дня. Так, ИИО крайней мере, говорили за
столом у короля, z ноиесищ, z najwigksz uciccha, какую когда-либо испытывало
польское сердце. Богуслав Радивил, участник боя и преследования Татар, писал только,
что „Орда, захватив Хмельницкого, ушла*.
Неожиданное, загадочное и во всяком случае постыдное бегство полководца
200.000 армии, коменданта несокрушимой для всей Польши подвижной крепости,
диктатора-героя, называвшего своих противников Жидами, страшного змея горынича,
превратившагося в поджавшую хвост собаку,—ото беспримерное в истории кровавых
споров явление решило судьбу кампании. Половина папских врагов ушла, а половина
осталась без головы, как бы в оправдание давнишних слов Киселя: „bellua sine ea[ile“
*). Папское войско заняло все взгорье. Александр Консцпольский, с легкими полками,
двинулся в погоню за бегущими. В 9 часов боевое поле опустело. На нем остались
только изумленные своею победой паны с разноплеменными и разноверными
жолнерами.
Небо покрылось тяжелыми тучами. Молнии летали в темноте. Проливной дождь
омывал кровавую землю. Панское войско, под руководством зрителей воздушных
чудес, упало на колени, и воеиело латинскую хвалу Богу за Его, как они уверяли,
земное чудо. Русской хвалы не слыхало Берестечко. Туземный элемент на южном
займище Рюриковичей представляли теперь, можно сказать, одни разбойники, если не
считать чуждавшагося боязливо козатчины духовенства да тех „статочных людей*, в
городах и селах, которые не дали „диаволу сделать из себя смехъ*, как сказал бы мой
Самовидец. Среди малорусского мира, растленного папистами с одной стороны и
развращенного козаками с другой, уцелели нравственно теперь только такия неведомые
истории личности, как оные „преподобные мужи Россы, житием и богословием
цветущие*. они-то и не дали бедным остаткам нашего народа потерять свою
древнерусскую физиономию, по которой свободный от подобного растленья и разврата
Великорусс признает в Малорусее своего брата.
*) Чудщце без головы.
239
„Разсматривая подробности этого сражения* (пишет приверженец королевской
партии, Освецим), „все единогласно были того мнения, что война могла бы быть
окончена одним ударом, и отечество освободилось бы от дальнейших невзгод, еслибы
битва" была начата раньше, так чтобы дневного света хватило для истребления врага, и
особенно, еслибы правый фланг действовал так же энергично, как левый, по крайней
мере в то время, когда уже Орда обратилась в неудержимое бегство и козацкий табор
был разорван левым флангом; но правый фланг сильно опоздал и отстал на полмили от
среднего корпуса, вследствие чего и Орда имела время убежать, прикрыв свое бегство,
и козаки, устроив свой левый фланг, не получавший подкрепления от правого, успели
восстановить свой строй, сомкнувши табор, и отступили к болотам, где . уже труднее
было с ними совладать. Король несколько раз посылал брацлавскому воеводе и
коронному маршалу приказ поскорее занять место во фронте на одном уровне с
другими частями войска, угрожал даже смертью за ослушание;' но те ответили, что
предпочитают смерть гибели отечества и короля, оправдывая свою медлительность
тем, будто в прилегавшем к ним лесу устроена засада, и требовали, чтобы король
прислал им несколько пушек, обещая, обстреляв лес и удалив из него засаду, двинуться
вперед и выровняться с общим фронтом. В последствии, в оправдание этого опасения
они утверждали, что когда регимент Крейца с двумя эскадронами конницы и двумя
пушками, присланными королем, проник наконец в тот лес, то заставил удалиться
бывших неприятелей. Но странно, что они так долго сторожили засаду, и позволили ей
отступить невредимо"...
Высказанное здесь Освецимом единогласное мнение всех было мнением
королевских застольников, которые воображали, что одним ударом было возможно
возвратить Польпге то, что католическая парт тия так долго отторгала от неё своею
соединительною политикою. Бездарное сборище придворных не щадило даже
стратегика Берестечской войны, Стефана Чернецкого, которому панское войско всего
больше было обязано своим успехом; оставило без внимания и то, что Лянцкоронский
и Любомирский не были способны ни к сочинению грозной засады, ни к уклончивости
в такой важный момент. Но Освецим точно рукою самого Яиа Казимира пишет:
„Многие даже из числа находившихся на том фланге утверждали, что никакой засады
не было, и что это была лишь пустая выдумка, придуманная для того, чтоб уклониться
от опасности, предстоявшей, при
240
.
штурме козацкого табора"; Это мнение характеризует больше своих составителей,
нежели целый боевой корпус и его полководцев. По словам Освецима, „вся слава этой
победы должна принадлежать королю, хотя" (продолжает он снисходительно) „должны
быть упомянуты имена и тех лиц, которые помогали ему в значительной мере, а
именно: Николая Потоцкого, князя Иеремии Вишневецкого, коронного хорунжого
Александра Конецпольского, полевого писаря Пршиемского и генерала Губальта" (что
напоминает прием иезуита проповедника, поставившего короля наравне с героями
збаражской осады).
И такое жалкое общество, которое даже в лице знаменитого мемуариста,
подчинялось клике ничтожнейшего иь королей, такое общество мечтало покорить себе
народ, глубоко проникнутый ненавистью к нему и в лучших, и в худших своих
представителях!
Но панское сердце, измученное столькими государственными, общественными, и
что было всего для него больнее, домашними утратами, нуждалось в живительной
отраде. Оно предалось инстинктивно той иллюзии, которую природа человеческого
духа хранит в запасе для несчастнейших из его деятелей. Наивный орган польской
жизни, Освецим, в заключение придворных толков о козацкой засаде, пишет:
... Пришлось нам удовлетвориться, хотя и неполною, Богом нам ниспосланные,
победою. Она тем не менее была знаменита. Мы победили народы варварские,
бесчисленные, сбежавшиеся с отдаленнейших стран. Перед саблею короля
преклонились и в паническом страхе бежали дикия татарские орды: Силистрийская,
Урумельская, Добруджская, также Турки, Волохи, Урумбеки, Пятигорцы, полчигца,
созванные от берегов Ледовитого моря, от подножия Гиперборейских гор и от
Каспийского моря. Важнее всего то, что мы поразили в поле зловредного зверя,
Хмельницкого, и бесчисленную запорожскую саранчу, загнали их с большим уроном в
табор и предоставили дальнейшей мести победоносного королевского оружия.
Вероятно, со времени битвы под Грюнвальдом, отечество наше, а, может быть, и весь
мир, не видали столь знаменитого сражения. С обеих сторон в нем принимало участие
