«Правительство ничего подобного таким авантюрам не имеет, ввиду того что оно твердо стоит на основах научно подготовленной финансовой политики и на путь рискованных экспериментов этого рода ни в коем случае не вступит»[1040].
Как отметили участники совещания, при всем недоверии к автору приказа от 27 мая государственно настроенная часть совещания (то есть буржуазная) дружно приветствовала его выступление; причем из всех выступивших министров аплодисментов был удостоен только Некрасов[1041]. А ведь идеи, положенные в основу его доклада, были почерпнуты именно в банковских кругах: накануне банкиры направили Некрасову записку, где изложили свои проблемы и пути их решения; эти тезисы министр и передал Государственному совещанию[1042]. Затем новоявленный защитник капиталистических ценностей сосредоточился на другом важном деле. С начала августа Некрасов лоббировал введение специальной должности полномочного комиссара по продовольственным делам и прочил на нее П.П. Ватолина – ближайшего партнера А.И. Путилова и крупного акционера Русско-Азиатского банка. Предполагалось, что помощником Ватолина станет один из сотрудников американской миссии Красного креста[1043]. Видимо, этот жест был прежде всего адресован Керенскому, делавшему во внешней политике в тот период ставку на американцев. Социалистическая часть кабинета встретила инициативу в штыки. Назначение Ватолина откладывалось «со дня на день»; Керенский обещал подписать соответствующие документы после Государственного совещания в Москве, когда положение власти укрепится, но потом опять просил немного повременить[1044]. Пресса в ожидании назначения Батолина рассуждала о невозможности сотрудничества известного дельца с лидерами эсеров и меньшевиков, заседающих в правительстве[1045]. Некрасов же атаковал министра земледелия Чернова и министра продовольствия Пешехонова, которые противодействовали назначению банковского представителя. Ведь речь шла не просто о конкретном кадровом решении, а о серьезном повороте во всей продовольственной политике. Как было известно, Батолин являлся одним из авторов проекта организации продовольственного снабжения, подготовленного питерскими банками. Этот проект пытался утвердить еще царский глава Министерства внутренних дел А.Д. Протопопов, продвигавший его в пику программе московского купечества. В демократической России старые планы обрели новых сторонников. На заседаниях Временного правительства постоянно происходили стычки между Некрасовым, с одной стороны, и Пешехоновым, Черновым, Авксентьевым – с другой. Стоило Керенскому отлучиться, как между ними вспыхивала перепалка, переходящая в откровенный скандал; министры-социалисты покидали заседание, и Керенскому затем приходилось улаживать конфликт[1046].
Набиравший силу «роман» Некрасова с питерской банковской группой закончился внезапно. Черту под ним подвел Корниловский мятеж, мгновенно изменивший политическую ситуацию. Уже 31 августа 1917 года Керенский звонил в Москву кадету Н.М. Кишкину с просьбой передать приглашение лидерам купеческой группы войти в новый состав правительства. Эти новости обсуждали встретившиеся специально С.А. Смирнов, Н.Д. Морозов, Н.А. Второв, Д.В. Сироткин, А.Г. Карпов и С.Н. Третьяков[1047]. Рябушинский отсутствовал по болезни (бурный август совсем выбил его из колеи), А.И. Коновалов отдыхал в Крыму (причем Керенский лично разыскивал его по телефону, желая обсудить ситуацию[1048].) Вообще между Керенским и Коноваловым после ухода последнего из Временного правительства сохранялись хорошие отношения. Коновалов, несмотря на пессимизм многих коллег, публично поддерживал Керенского после его выступления на Государственном совещании[1049]. В свою очередь, премьер предлагал бывшему министру торговли и промышленности важный пост посла в Париже[1050]. И в трудный час Керенский решил опереться на старых политических союзников еще по борьбе с царским режимом. Осведомленный представитель купеческой Москвы П.А. Бурышкин утверждал, что ведущую роль в создании нового коалиционного кабинета играла именно «московская промышленная группа», тесно связанная с кадетской партией[1051]. При таком повороте событий Некрасов оставался не у дел. К тому же оживление Совета, примерявшего на себя лавры победителя контрреволюционного заговора Корнилова, вообще исключало активность Некрасова на политическом поле. И Керенский назначил его генерал-губернатором Финляндии вместо измученного финским сепаратизмом М.А. Стаховича. Спустя годы Некрасов так характеризовал июль – август 1917 года – время его пребывания на вершине властного Олимпа:
«Одно из кошмарных воспоминаний моей политической жизни»[1052].
После Корниловского мятежа ненадолго был реанимирован московский политический проект, распавшийся в мае – июне 1917 года. Из правительства были удалены социалистические лидеры, которых вряд ли там желали видеть и Керенский, и Коновалов. А новый состав практически полностью совпал с кругом тех представителей социалистических партий, которые еще до Первой мировой войны собирались в купеческих особняках Первопрестольной (А.М. Никитин, П.Н. Малянтович, С.Н. Прокопович; к ним следует добавить и человека Коновалова – лидера рабочей группы при ЦВПК К.А. Гвоздева)[1053]. Московское представительство в четвертом (последнем) кабинете было самым широким[1054]. В Министерстве торговли и промышленности, учитывая занятость Коновалова как заместителя премьера, заправлял В.И. Масальский, в течение десяти лет являвшийся секретарем Московского биржевого комитета. В продовольственном ведомстве заместителем С.Н. Прокоповича и ключевой фигурой стал крупный поволжский купец В.Н. Башкиров. В Министерстве земледелия осваивался молодой талантливый ученый, преподаватель Петровской сельскохозяйственной академии А.В. Чаянов. В Министерстве внутренних дел важным блоком вопросов по избранию и созыву Учредительного собрания ведал бывший член московской городской управы Н.Н. Авинов. Товарищем министра исповеданий профессора А.В. Карташева являлся тесно связанный с московской буржуазией профессор С.А. Котляревский. Главный экономический комитет при Временном правительстве, который планировалось превратить в центральное ведомство по руководству всей хозяйственной жизнью, полностью оказался в руках московского купечества. Председателем этого суперминистерства стал С.Н. Третьяков, а его заместителем – старшина Московского биржевого комитета С.В. Лурье. Неудивительно, что при таком составе кабинета сразу возник вопрос о переезде Временного правительства в Москву. Сначала было решено перевести Министерство исповеданий: для него выделялись площади синодального училища[1055]. Уже делались приготовления для переезда Министерства иностранных дел[1056]. Московская пресса, с энтузиазмом встречавшая подобные намерения, усматривала в этом символическое значение:
«Конечно, перемена места не решает еще вопроса о перемене правительственной политики... но она, может быть, послужит толчком к широкому перемещению политических сил в стране, создав новый центр, вокруг которого вновь, как встарь, соберутся все живые, государственные силы»[1057].
Но на пути этой воображаемой идиллии, как и в марте – апреле 1917 года, когда дебатировался вопрос о месте созыва Учредительного собрания, возникла укрепившаяся революционная демократия. Слухи о готовящемся переезде очень взволновали эти круги, не говоря уже о крайне левых партиях, считавших подобные замыслы ножом в спину революции[1058]. Член исполкома совета рабочих и солдатских депутатов В.О. Богданов заявлял: если правительство Керенского – Коновалова все-таки уедет в Москву, то в Петрограде образуется новое – революционное[1059].
По сравнению с первыми месяцами после свержения царизма общий политический контекст теперь сильно изменился. И перевести правительство из Петрограда в Москву так и не решились. Крах Корнилова настолько обострил обстановку в целом, что прежние формы политического взаимодействия правительства с демократическими кругами уже не обеспечивали необходимую устойчивость. Даже официальный роспуск Государственной думы и Государственного совета, сопровождавшийся лишь слабыми протестами депутатов, прошел практически незамеченным: такие шаги уже никого не могли удовлетворить[1060]. Противостоять натиску большевиков, стремительно наращивавших силы, становилось все труднее. Это хорошо осознавали и в Москве, представители которой заняли командные высоты в четвертом составе Временного правительства. В деловых кругах Первопрестольной, где преобладал глубокий пессимизм, руководствовались простой логикой: если кто-нибудь еще надеется спасти положение, мешать ему не следует[1061]. Упадочное настроение усилило известие о задержании Рябушинского в Крыму, куда тот прибыл на лечение. По постановлению Симферопольского совета рабочих и солдатских депутатов знаменитого миллионера подвергли обыску и поместили под домашний арест. Ситуация потребовала вмешательства премьера Керенского и министра внутренних дел Никитина: они распорядились незамедлительно освободить Рябушинского и привлечь к ответственности лиц, виновных в инциденте[1062].
