Лекциями в собственном смысле этого слова наше обучение назвать было трудно, поскольку происходило чудо доверительного раскрытия глубин совершенно иной культуры, с ошеломляющей скоростью разбивавшее наши стереотипы. Собственно, это и являлось одной из целей Александра Моисеевича, который, будучи психологом и в теории, и на практике, прекрасно знал, что нельзя открыть человеку нечто принципиально новое, не разрушив предварительно закостеневшие штампы его мышления. Постепенно нам открывался новый и чудный мир.
Занятия проходили также в совершенно необычной для нас форме. Для начала Пятигорский всегда опаздывал, причем кардинально, минут на двадцать. Все правильно: если человек опаздывает минут на десять, то ожидающие чувствуют по этому поводу глухое раздражение. А вот если он приходит через двадцать минут, когда остается мало надежды вообще его в этот день увидеть, то аудитория уже радуется его приходу, пусть и с опозданием. Затем наш Учитель садился за стол и раскрывал текст бессмертной древнеиндийской поэмы Бхагавадгита, что означает Божественная Песнь, переведенной тем самым академиком Смирновым, который, будучи прикован тяжелой болезнью к постели, искал и нашел способ передать в своем переводе глубины и тонкие нюансы индийской духовности. Начиналось чтение и комментирование текста Учителем. Именно такой метод обучения применяли знаменитые Учителя древности, разбиравшие с учеником текст и дававшие свои пояснения, раскрывая то, что лишь в неявной форме заключено в этом тексте. Именно такой метод обучения привез в Москву Юрий Николаевич Рерих, и именно им пользовались его любимые ученики.
Очень скоро Пятигорский увлекался, вставал и начинал расхаживать по небольшой аудитории, заряжаясь энергией бессмертной Бхагавадгиты, поучения которой предназначены для всякого человека в любом месте и в любое время, ибо поэма учит правильно относиться к жизни, правильно понимать ее смысл и предоставленные жизнью уникальные возможности, а значит, правильно жить. Учитель уже не столько читал текст, сколько давал свои пояснения по поводу него, размышляя и вспоминая по ходу дела, зримо отдавая свою энергию слушателям. Нас было очень мало, и потому процесс общения носил интимный характер, каждый мог в любом месте разговора – ибо это был именно разговор – задать возникший у него вопрос и тут же получить ответ, всегда неожиданный и парадоксальный, расширяющий горизонты нашего закованного сознания. В конце занятия мы дружно спрашивали, что нужно сделать к следующему уроку. И всегда получали ответ: «Читать Бхагавадгиту». Мы настаивали: «Сколько? До какого места?». И опять получали ответ: «Столько, сколько сможете». Нам, привыкшим со школы к жестким рамкам домашних заданий, давалась полная свобода, ибо только она может научить человека летать, испытывать радость полета.
Ровно год читали мы таким образом Бхагавадгиту, но отнюдь не исчерпали ее глубин. Да их и нельзя исчерпать, потому что всякий гениальный текст несет в себе множество явных и скрытых слоев, открывающихся в зависимости от уровня личности и состояния ее сознания, а это величины, как известно, переменные.
Далее Пятигорский долго не появлялся на факультете, так как обладал удивительным и редкостным даром всегда оказываться персоной нон грата для всевозможного официоза. Я же писала курсовые и диплом по индийской философии, испытывая в связи с этим массу передряг, так как тема никак не стыковалась с официальной идеологией. Но это было абсолютно нормальным. Конечно, прав был Панцхава, все это сильно портило жизнь, но гораздо хуже было бы, если бы избранный путь оказался гладким и легким: это значило бы, что путь выбран неверно. Все, кем мы в то время, да и сейчас тоже, восхищались, всегда шли тернистыми путями. И прав был Фокион, который сказал, что если множество людей соглашается с тобой или выносит тебе одобрение, то ты должен тотчас остановиться и подумать, в чем ты ошибся или согрешил.
А еще я брала в университете уроки санскрита, подобные урокам английского, которому нас учат всю жизнь без всякого толку, а научаемся мы языку лишь встретив неординарного Учителя. Такая встреча выпала мне уже в аспирантуре.
Надо было наконец научиться языку, а не бесконечно изучать его. И я отправилась в Институт востоковедения и встретила там очень серьезную и совершенно неприступную Татьяну Яковлевну Елизаренкову, которая и отправила меня к ученице Ю.Н. Рериха и доброму другу Пятигорского Октябрине Федоровне Волковой. Телефона у нее не было, пришлось просто ехать. Только потом, когда Волковым поставили телефон, мы с друзьями поняли, какое это было благо – не иметь телефона, а уж тем более телевизора.
Итак, я пришла в дом неподалеку от Ленинского проспекта и позвонила в дверь квартиры на первом этаже. Открыла мне сестра Октябрины Федоровны, Инна Федоровна Волкова, с милой застенчивой улыбкой державшая за ошейники двух роскошных колли – Ильену и Зедю. Октябрины Федоровны не было дома, зато мы сразу же подружились с собаками, мягкими, нежными и ласковыми. Ну а люди, любящие животных, быстро находят общий язык.
В следующий раз дверь мне открыла уже Октябрина Федоровна. Памятуя о том, что именно она перевела Гирлянду джатак Арья Шуры, я ожидала встретить крупную, дородную, величественную матрону с короной из кос вокруг головы. Но на пороге стояла, опираясь на палку, хрупкая миниатюрная женщина с короткой стрижкой и милой улыбкой, державшая двух собак; теперь уже собаки с радостным визгом ринулись ко мне. Так мы все и познакомились.
А потом начались уроки санскрита. Мы садились в кухне за чашкой кофе, рядом укладывались с трудом утихомирившиеся дивные собаки, без которых был совершенно немыслим этот открытый московский дом. Раскрывали санскритский текст Бхагавадгиты и начинали читать. По ходу дела Октябрина Федоровна комментировала встречавшиеся в нем термины, раскрывала значения его реалий, и над строчкой санскритского текста вырастали целые столбцы расшифровки его значений; каждое слово было столь многозначным, что никогда не могло иметь единственного смысла. Поистине, Бхагавадгиту можно и нужно читать всю жизнь, ибо она каждый раз разная. Я и мои друзья, вовлеченные в мои штудии, часто наугад раскрывали эту книгу, спрашивая ее совета, и не было случая, чтобы она нам его не дала, поделившись крупицей истинной мудрости.
Но занятиями дело не ограничивалось. Обаяние сестер Волковых втягивало в свою орбиту очень многих из тех, кто с ними соприкасался. Поскольку телефона не было, вечерами к ним мог забрести всякий люд, включенный в их круг. Я приводила туда многих своих интересных друзей и даже недавних знакомых. Компания была разношерстная, но все хорошо понимали друг друга. Мы потягивали легкое вино, Октябрина Федоровна пела под гитару песни Галича, ждали Пятигорского, шел общий неспешный разговор обо всем и ни о чем. Очень много я тогда почерпнула из этих разговоров. Конечно же, все мы, собиравшиеся на этой кухне, в той или иной мере были диссидентами, причем здесь нас учили быть таковыми не только по отношению к нынешней конкретной власти, но по отношению к любой власти вообще. Этика этого сообщества строилась на императиве: никогда не иди на сделку с властью, не жди от нее благ, будь от нее независим. Никто из нас никогда не вступал ни в тогдашнюю коммунистическую партию, хотя профессия требовала этого, и ни в какие из расплодившихся нынешних. Путь компромиссов не был нашим путем.
Из интересных людей, собиравшихся в доме, следует выделить Эдика Зильбермана. Он жил в Одессе, по профессии был метеорологом, долго жил на какой-то одинокой станции в песках, выучил там санскрит, греческий и массу других языков, много чего прочитал и много о чем подумал. И пришел к Октябрине Федоровне посоветоваться с ней по теории индийской музыки. Для начала он долго и профессионально рассказывал о ней, так что Октябрине Федоровне оставалось лишь сердечно поблагодарить его за блестящую лекцию и сообщить, что в этом предмете он сильно превосходит ее своими познаниями. Впрочем, он очень многих и во многом превосходил. Эдик, он же Давид Беньяминович Зильберман, за свою недолгую жизнь успел так много всего узнать и так о многом подумать, что было неясно, как все это могло уложиться в столь короткие сроки. Впрочем, и Октябрина Федоровна, и Александр Моисеевич всегда говорили, что кармически, по числу перерождений, он гораздо старше всех нас вместе взятых. Ведь существуют молодые души, недавно начавшие перерождаться, и души старые, давным-давно вращающиеся в этом круге, несущие в себе груз большого количества прожитых жизней. Способности познания, уровень мудрости и отношение к жизни у этих душ очень разные.
Илл. 74. Октябрина Федоровна Волкова
