Но вот как раз эти-то последние шаги по урегулированию, призванные гарантировать сохранность достижений в будущем, сделать никак и не удавалось, отчасти по причине постоянного подъема планки требований им самим с целью достигнуть максимума возможного, а отчасти из-за того, что война была его стихией. Наполеон попросту не знал других способов и иных средств получить желаемое. Потому-то все его договоры до сего момента представляли собой лишь соглашения о перемирии, и все его устроения оставались весьма зыбкими, отложенными до не дававшегося в руки окончательного мирного решения. Империя находилась в процессе строительства.
На момент рождения сына Наполеону было почти сорок два года. Роста в нем было пять футов и два дюйма, что считалось маловато для мужчины даже в те времена, однако он мог похвалиться пропорциональным телосложением. «Лицо его никогда не покрывалось румянцем. Равномерно матово-белые щеки делали лицо бледным, но не таким, как случается у тяжело больных людей, – писал секретарь императора, барон Фэн. – Коротко постриженные каштановые волосы не вились, а лежали ровно. Голова была круглой, лоб – широким и высоким, глаза – серо-голубыми, взгляд – мягким. Он мог похвастаться аккуратным носом, благородно вырезанной линией губ и отличными зубами». Однако в последнее время Наполеон начал набирать вес. Торс расширился, шея, и без того недлинная, стала казаться и вовсе короткой, появился животик. По словам тех, кто видел императора французов часто, глаза его утратили былую пронзительность. Говорил он теперь медленнее, а решения принимал не сразу. Феноменальная способность к сосредоточению ума снизилась, и те, кто привык к его вспышкам ярости, с удивлением наблюдали за появившейся в нем меланхоличностью и нерешительностью. Словно бы нечто поедало жизненные силы этой яркой, словно Прометей, личности. Принято считать, что по достижении Наполеоном возраста сорока лет начал давать сбои его гипофиз, отчего развивалась адипозогенитальная дистрофия, в условиях которой человек как раз толстеет и утрачивает значительную часть энергии{17}.
Совершенно нельзя с точностью сказать, чувствовал ли сам Наполеон какие-то внутренние признаки упадка. Враги его, конечно же, указывали, что победы императора французов стали не такими впечатляющими, как прежде, каковой момент он, должно быть, и сам осознавал. Пусть все это не означало заката жизненного пути, конец карьеры находился где-то не так уж далеко, а посему следовало поспешить с последними битвами и в ближайшем будущем достигнуть, наконец, окончательного мирного урегулирования.
Главным препятствием на пути такого устроения выступала Британия, давным-давно ведшая с Францией бесконечный поединок. Обладая господством на море, Британия имела шанс подрывать французскую торговлю и поддерживать сопротивление в любой точке на европейском континентальном берегу, точно так, как она и делала на тот момент в Испании. После уничтожения франко-испанского флота в Трафальгарской битве в 1805 г. Наполеон лишился инструмента для противодействия британским ВМС и не мог дать им решающего сражения. Посему в борьбе с врагом он предпочитал прибегнуть к экономическим средствам – закрыть весь континент для британской коммерции.
Идея не отличалась оригинальностью. Французы пребывали в полном убеждении относительно того, что богатство Британии проистекает не от собственно метрополии, а от колоний, каковые и служили источником притока товаров, продажа которых в Европе позволяла британцам наживать огромные барыши. Любой конфликт между Британией и Францией на протяжении последнего столетия обязательно отчасти выливался в таможенную войну, а революционное правительство и Директория лишь унаследовали данную традицию. Поскольку в плане торговли Британии завидовали очень многие, подобная политика пользовалась популярностью. Наполеон поддержал старые начинания, поднял и без того высокие пошлины, а в конце концов наложил запрет на британскую торговлю на континенте.
В теории шаги французского руководства должны были вызвать экономические трудности в Британии, каковые в свою очередь подорвали бы в стране поддержку войне. Виги, находившиеся тогда в оппозиции, симпатизировали революции во Франции и выступали против ведения против нее военных действий, к тому же многие восхищались личностью Наполеона. Хотя они и находились в меньшинстве, их призывы к миру с Францией вполне имели шанс быть услышанными, когда бы от войны начала страдать британская торговля. Однако если смотреть в долгосрочной перспективе, Франция, возможно, претерпевала убытки большие, чем Британия. Наполеоновская Континентальная система, как он величал ее, фактически не работала, контрабанда и коррупция позволяли найти лазейки даже во французских портах, в то время как зависимые от Франции государства и союзники на деле и вовсе не вводили ее.
Что еще хуже, система континентальной блокады вызывала нужду у населения повсюду в подчиненных и союзнических странах. Как раз этого-то Франции было бы разумнее всего не допускать. Германия особо остро ощущала убытки, и политическое брожение в ней все расширялось. Пусть многие из правивших там государей прочно придерживались французского дела, настроения людей заставили руководство дважды подумать, какой путь выбирать, если бы только нашлась альтернатива. Впрочем, такая ситуация могла возникнуть лишь в случае, если бы кто-то бросил настоящий вызов власти французов, но сделать это было по силам лишь двум державам – Британии, которая не могла всерьез рассчитывать закрепиться на земле континентальной Европы, и России, выступавшей тогда союзницей Франции.
Между тем никто не назвал бы Россию счастливым союзником, и Наполеон лучше всех осознавал опасность перспективы вызова его господству со стороны русских, поскольку в таком случае Британия ни за что не села бы за стол мирных переговоров, а вся стабильность в Германии рухнула бы в одночасье. Посему Россия служила ключевым моментом – ее предстояло непременно перетянуть на свою сторону раз и навсегда, без чего становилось невозможным любое окончательное урегулирование. Император французов не мог понять одного – того, что уже опоздал, и в то время как французское общество смотрело в будущее с надеждой на золотой век мира, Россия начинала рассматривать войну с Францией как нечто неизбежное, даже желаемое, а государь ее лелеял собственные мечты в отношении возрождения Европы.
Когда ровно за половину столетия до 1812 г. Екатерина Великая взошла на трон, Россия играла довольно незначительную роль в непосредственно прилегавших к ней ареалах Восточной Европы. Петр Великий предпринял колоссальные усилия для модернизации своего царства, построив в частности с нуля новую столицу в Санкт-Петербурге. В 1721 г. он даже титуловал себя императором. Однако по его смерти правление страной попало в руки по большей части неспособных государей, большинство из которых приходили к власти и расставались с ней в результате грязной игры и в ходе дворцовых переворотов. Подданные боялись этих русских монархов, однако другие властители в Европе часто лишь презирали их, не признавая за наследниками Петра императорского достоинства.
Екатерина изменила все. Она упорно трудилась над организацией государства, вмешивалась в дела Европы, дала старт напористой внешней политике, в результате которой на протяжении следующих пятидесяти лет страна присоединила всю Финляндию, сегодняшние Эстонию, Латвию, Литву, Белоруссию и Украину, значительную часть Польши, Крым, кусок нынешней Румынии, Кубань, Грузию, Кабардино-Балкарию, Азербайджан, огромные участки Сибири, Чукотку и Камчатку, не говоря уже об Аляске и военном поселении чуть к северу от Сан-Франциско. Все эти процессы не только увеличили территорию и население России, но и сдвинули ее границы в Европе на добрых шесть сотен километров дальше на запад, а государей ее сделали активными участниками европейской политики. В 1799 г. русские армии действовали уже в Италии, Швейцарии и Голландии. В меморандуме преемника Екатерины, Павла I, российский канцлер Федор Васильевич Ростопчин писал: «Россия, как по положению ее, так и по неистощимости ресурсов, есть и должна быть первой державой в мире»{18}. Российская политика постоянно нацеливалась на расширение влияния страны на Балканы, далее на Османскую Турцию и в Средиземноморье.
Многие в Европе встревожились по поводу казавшегося неумолимым роста мощи России. Звучали голоса о безжалостных азиатских ордах, возникал даже страх (особенно после первого раздела Польши в 1772 г.), как бы Россия не наложила лапу на всю Европу подобно тому, как варвары подмяли под себя античный Рим. «Польша была только на завтрак… а где же они собираются обедать?» – гадал вслух Эдмунд Берк, задаваясь встававшим перед многими тревожным вопросом{19}. Дипломаты содрогались от целеустремленности и беспощадности внешней политики России: страна эта не желала играть по правилам, привычным для всех остальных. Однако мало кто понимал, до какой степени чем-то неповторимо особенным виделась сама себе Россия.
