Названия могут играть немаловажную роль, так как они создают своего рода широкие интеллектуальные рамки, в которые и помещаются конкретные исследования. Во многих отношениях перечисленные тенденции носили позитивный характер. Источники, которыми мы все-таки располагаем по данному периоду, использовались куда более творчески. Однако неизбежно возник и ряд проблем. Смещение фокуса внимания на общество, культуру, религию и даже на деятельность правительства и законы подчас приводит к созданию статичной картины; подчеркиваются не перемены, а непрерывность чего-либо. Такие события, как войны и революции, и поведение и решения конкретных императоров и министров не обязательно фиксируются, но было бы в высшей степени неразумным считать их незначительными. Многим исследователям Поздней античности, как мне кажется, весьма трудно представить себе, будто что-то переживало упадок; вместо этого они предпочитают видеть в происшедшем изменения и трансформации. В ходе постепенного — и ни в коем случае не болезненного — процесса мир Римской империи превратился в средневековый мир. К примеру, один ученый, исследующий правительства Западной империи, делает следующий вывод: «Необходимо с определенностью отметить… что Римская империя не «пала» в V веке, но трансформировалась в нечто новое»{10}.
Основой для такого заключения стал прежде всего тот факт, что некоторые характерные особенности римского правительства, в том числе особые титулы и ранги, продолжали встречаться при дворах германских королей. Если наблюдается устойчивое отсутствие моды на представление об упадке, то отсюда, вероятно, неизбежно, что идея крушения также оказывается под спудом. Даже если допускается, что падение все-таки имело место, оно зачастую оценивается как весьма маловажное событие. Среди тех, кто исследует Позднюю античность, существует тенденция почти исключительно положительных оценок всех особенностей того времени. Такие институты, как армия и правительство, изображаются весьма эффективно действовавшими — даже более эффективно, нежели в годы Ранней империи, — а проблемы (какими бы они ни были) рассматриваются как неизбежные в условиях Древнего мира и не представлявшие собой чего-то свойственного лишь позднему периоду. Равным образом малейшим признакам непрерывности приписывается глубокое значение, а сами они считаются имевшими повсеместный характер. К примеру, тот факт, что римское название должности чиновника продолжало использоваться при дворе германского короля, вовсе не обязательно означает, что соответствующее лицо выполняло те же самые функции, не говоря уже о том, что оно выполняло их хорошо. Равным образом обнаружение стилуса (письменной принадлежности наподобие пера) во время раскопок поселения конца V века в Британии не может считаться доказательством широкого распространения грамотности в после-римский период. Распространение этой логики на наше время привело бы к тому, что сохранение в Индии институтов империи и английского языка как одного из рабочих языков ее правительства на самом деле означало бы, что Индия по-прежнему остается частью Британской империи. То-то удивились бы местные жители!
Но звучали и мнения несогласных. Недавно в свет вышли две популярные книги, где выдающиеся специалисты по Поздней античности — любопытно, что оба они из Оксфорда — подвергли сомнению точку зрения, ставшую ортодоксальной. Брайан Уорд-Перкинс в «Падении Рима» (2005) прежде всего подчеркивает, что представление о мирной трансформации Римской империи в варварское королевство просто-напросто противоречит историческим свидетельствам, не говоря уж о самой несложной логике. Что еще важнее, он показал с использованием археологических данных, насколько масштабный характер носили перемены, вызванные падением Рима. Многие из них касались повседневной жизни рядового населения, которое, к примеру, теперь жило в домах, крытых соломой, а не черепицей, и пользовалось простой глиняной посудой местного производства, а не импортными сосудами более тонкой работы. Упадок материальной культуры носил столь резкий характер, что Уорд-Перкинс считает справедливым говорить о «конце цивилизации». Питера Хизера в «Падении Римской империи» (2005) более интересует то, как произошло крушение Западной империи, нежели его последствия. По большей части его книга носит нарративный характер; это связано с ощущением автора, что теория мирного завершения существования империи «распространилась столь широко… лишь потому, что детальный исторический анализ не применялся в течение десятилетий». Он начинает свое повествование с 376 года и описывает события вплоть до низложения Ромула Августула; подобно Уорду-Перкинсу, он считает «конец существования империи важнейшим событием». Империя IV века предстает в его изложении мощным, полным энергии государством, гибель которого не была неизбежной. Однако новые угрозы, спровоцированные народами извне, такими как гунны и готы, обернулись испытанием, которое отчасти из-за ошибок конкретных лиц, а отчасти по случайности не удалось должным образом преодолеть{11}.
Обе эти книги очень хороши (каждая — на свой лад), но обе страдают некоторой ограниченностью, которой можно было бы избежать. Ни в той, ни в другой авторы не пытаются связать империю IV века с империей более раннего периода. И все же эту связь необходимо установить, если перед нами стоит задача составить более полное представление о том, какой была Римская империя, и обнаружить, отчего она в конечном итоге пала. В исследованиях Поздней античности подчеркивается мощь империи IV века. Конечно, это верно, поскольку Рим этого периода был сильнее, нежели какой бы то ни было народ или нация в тогдашнем мире. Однако он отличался куда меньшей стабильностью и меньшим могуществом, нежели империя II века. Понимание того, как и почему произошли соответствующие изменения, — вот ключ к осознанию того, почему Поздняя империя была такой, какой она была. Проще говоря, империя в 200 году была сильнее, нежели в 300 году, — хотя, вероятно, в 250 году она была еще слабее. К 400 году ее силы вновь уменьшились, а к 500 году на Западе она исчезла; на землях Восточного Средиземноморья от нее осталось лишь «охвостье». Для объяснения этих сдвигов необходимо привлечь длительную историческую перспективу
Большинство историков, считавших концепцию упадка «немодной», делали акцент на давлении, которое оказывалось на империю извне. Лишь недавно некоторые задались вопросом: каковы были истинные масштабы угрозы, созданной племенами, обитавшими за пределами Римской империи? Несмотря на это, многие продолжают считать, что конфедерации, созданные к концу III века, были куда более грозными врагами, нежели варварские племена, противостоявшие Ранней империи. Несомненно, представление о том, что Сасанидская Персия, сменившая парфян в начале III века, действовала куда более энергично и агрессивно и представляла собой куда большую опасность, нежели ее предшественники, является своего рода догматом. Его повторяли так часто, что никто, по-видимому, не сомневается в его истинности. Вера в то, что угрозы в адрес империи возросли, весьма удобна для тех, кто желает рассматривать значительные институциональные перемены в империи как разумный ответ на новую ситуацию. Но удобство и частое повторение ничего не прибавляют к правде, и все упомянутое следует поставить под вопрос{12}.
Начиная с III века гражданские войны стали распространенным явлением. После 217 года насчитывается лишь несколько десятилетий, когда не шла жестокая борьба за власть в Римской империи. Некоторые ее проявления представляли собой местные бунты, быстро подавлявшиеся и почти не сопровождавшиеся настоящими сражениями. Другие заканчивались лишь через несколько лет, и здесь дело можно было решить не иначе как одним или несколькими более крупными сражениями или осадами. У нас нет сведений о том, сколько погибало римских воинов или сколько людей пострадало в ходе борьбы, но общая цифра должна быть значительной. Правда, неприятности могли и не затрагивать напрямую тех, кто жил в провинции вдали от смуты, если они не были связаны с видными деятелями проигравшей стороны. Я не хочу сказать, что подобные вещи имели небольшое значение. Гражданские войны стали фактом жизни Рима, и всякому, кто достигал совершеннолетия, суждено было оказаться их свидетелем, даже если он не принимал в них непосредственного участия.
Хотя большинство историков отмечает, что начиная с III века в Римской империи участились внутренние конфликты, они, как ни странно, весьма редко задерживаются на них, чтобы рассмотреть те или иные их подробности. А.Х.М. Джонс создал колоссальный труд о Поздней империи, на который неизменно ссылаются и по сей день, более чем через сорок лет после его выхода в свет. В нем содержится следующее любопытное утверждение: «Диоклетиан способствовал сохранению мира в течение двадцати лет; исключением стали лишь два восстания»{13}. Он не придает никакого значения тому, что одно из этих восстаний продолжалось большую часть десятилетия и что оба были подавлены с использованием значительной военной силы. В любом случае до этого Диоклетиан вел (и выиграл) еще одну гражданскую войну, чтобы стать императором. Несомненно, по тогдашним меркам его правление было благополучным, но стабильность в империи при нем носила ограниченный характер и оказалась недолговечной; далее последовал период особенно масштабных военных действий. Показательно, что Джонс посвящает гражданским войнам и внутренним конфликтам лишь один абзац в главе, где рассматриваются причины падения Рима. Его отношение к проблеме характерно: гражданские войны и узурпации просто воспринимаются как часть «нормального ландшафта» позднеримской истории. Одна из причин подобного пренебрежения может состоять в том, что большинство исследователей жило и работало в странах, где гражданские войны ушли в далекое прошлое. Для них была естественна мысль, что внешние угрозы всегда должны представлять собой более серьезную опасность. Вдобавок фокус внимания на общественных институтах и культуре не позволяет подробно затрагивать гражданские войны, которые оказывают на подобные вещи небольшое влияние — а то и вовсе никакого. Действительно, мало кто специально анализирует, как эта реальность повлияла на отношения между императорами и их подданными на всех уровнях.
