Прийти он думал теперь не один, а с матерью. В нем все дрожало; смотрел он только вниз, под ноги, и не заметил, как мимо него проехал из канцелярии своего полка Ревашов, направлявшийся в офицерское собрание пехотного полка для встречи начальника дивизии Горбацкого.
Встретившись в собрании с отцом Ели, Ревашов пришел к решению, которое счел для себя единственно возможным, а в то время, когда он говорил с доктором Худолеем, Володя говорил с матерью и удивлялся, — в который уже раз за свою, пока еще не очень долгую жизнь, — тому, как она относится к явному безобразию (на его взгляд).
Она, — плохо причесанная, очень неряшливо одетая, — должна была, конечно, и причесаться и приодеться, раз сын тащил ее в квартиру полковника, — так ей представлялось начало этого щекотливого дела, — он же ни одной минуты не хотел ждать: по его мнению, дело это не терпело отлагательств.
Потом вдруг, уже причесавшись и надев новое платье, Зинаида Ефимовна уселась перед столом, задумчиво подперев голову, и сказала:
— А может, он на ней женится, этот полковник?
— Да не женится он, что ты, мама! — ухватясь и сам за голову, завопил Володя.
— Да ведь как сказать-то, — начала раздумывать вслух мать, — в чужую душу не влезешь, чужая душа — потемки… А если намерение у него есть, так ведь зачем же его мы будем зря только злить?.. Вот придем мы, а он…
— Придем, а он пусть нам и скажет про свои намеренья, — перебил Володя. — А пока не придем мы, можешь на этот счет успокоиться, мама, — он сам ни за что не скажет!
— Да почем же ты знаешь, Володька? Ты же ведь его не знаешь, с ним ни разу не говорил, — по себе, что ли, ты судишь?
— Каждый человек по себе судит! — срыву решил Володя, однако мать поглядела на него неодобрительно.
— Вот ты какой оказался! Другого подлецом называешь, а сам, выходит, тоже из подлецов подлец!
— Это на каком же основании? — возмутился Володя.
— Да все на том же самом, — невозмутимо сказала мать.
— Я тебе только психологию этого подлеца Ревашова хочу объяснить.
— А я покамест не знаю еще, подлец он или не очень.
— Ну, одним словом, идешь ты со мной или нет?
— Что же ты мне и подумать не даешь!.. И чего ты своей поспешностью достигнуть хочешь? Теперь уж его полная воля, полковника этого, — вот я тебе что скажу… Было бы раньше ее к нему не допускать, а теперь… как если захочет отбояриться, то и отбоярится.
— Вот мы пойдем и сейчас это узнаем, — продолжал настаивать Володя, но мать решительно сказала:
— Что же ты мне даже и подумать не даешь!
И ушла к себе в комнату и притворила за собой дверь.
Минут через пять (Володя был еще дома, стоял у окна) она показалась, чтобы сказать:
— До восьмого класса ты дошел, — должен уж понимать: это дело у них с полковником обоюдное…
Потом опять затворилась, не желая и слушать, что ей на это мог бы возразить Володя.
Прошло еще минут десять, Зинаида Ефимовна вышла из своей комнаты в какой-то старомодной шляпке с пером неизвестной Володе птицы (известно ему было только то, что ничего новомодного у матери вообще не было) и сказала:
— Ну вот, допустим, пришли мы, а вдруг она и меня не впустит, как тебя не впустила? Ведь только сраму зря наживешь, а делу ничуть не поможешь, — это ты знай своей глупой башкой.
— Никогда у меня глупой башки не было! — возмутился Володя. — Плохо сочиняешь, мама!
— Это ты плохо сочиняешь, а совсем не я! Это ты меня туда к ней, к подлюге, тащишь, а я вот не хочу и не пойду, потому что наизусть все знаю!
Тут Зинаида Ефимовна вытащила шпильку из волос и сняла шляпку. Потом с большой поспешностью снова ушла к себе, а Володя вышел из дома на улицу, не зная, что теперь можно ему предпринять.
Очень собранным пришел он домой после свидания с Елей, но матери удалось его расстроить. Он ходил по своему кварталу от угла до угла, глядя себе под ноги, усиленно думая, не замечая времени, и вдруг увидел, как выходила на улицу одетая для дальних прогулок мать.
Она затворила калитку, сделала наставление Фоме Кубрику и, когда подошел к ней Володя, сказала:
— Я пойти пойду туда, а только ты сам увидишь, что не надо, — как я тебе говорила, так и выйдет, ну уж раз ты большой дурак вырос, пойдем: для твоей науки иду.
Володя пошел было с возможной для себя быстротою, но она, тут же отстав, прикрикнула на него:
— Куда спешишь? На свою погибель, что ли?
Пришлось идти совсем тихо.
Дорогой говорила Зинаида Ефимовна только о том, что это скорее всего к счастью: ведь полковник пожилой уже человек, значит, не вертопрах, а вполне солидный, — необдуманно ничего сделать не может, поэтому лезть на скандал да еще на улице, чтобы все видели и слышали, — это совсем не годится…
Володя возражал теперь уже слабо: он начал даже думать, не права ли и в самом деле мать. И когда дошли они до дома, в котором жил Ревашов, то повел он мать мимо крыльца. Мать же, хотя и сама не хотела прикасаться к звонку, так и впилась глазами в окна.
Окон на улицу всего было восемь, и в одном из них она заметила Елю. По тому, что Еля испуганно отскочила от окна и больше ни в этом, ни в другом не появлялась, а на крыльцо тоже не вышла, Зинаида Ефимовна поняла, что не так все просто сложилось, как она думала.
Она перешла улицу и стала смотреть на ревашовский дом с другой стороны, откуда все восемь окон были видны сразу, однако сколько ни глядела, — не видела в них Ели.
— А что, а? Ведь я говорил тебе! — торжествовал Володя.
— Что она-то дрянь, это я и без тебя знала, — нашлась, что сказать, мать: — моя вся надежда на него, на полковника.
— Поэтому что же теперь делать будем?
— Домой пойдем, — вот что делать! — вдруг решила мать.
— Только и всего?
— Только, раз ты не понимаешь! Он сам к нам приедет, этот полковник, — ты увидишь.
— Такую картину увидеть всякий бы не прочь, — усмехнулся Володя, но за матерью пошел, раза два оглянувшись назад.
Уверенность матери, несмотря на то, что никогда не питал к ней уважения, все-таки сбивала его с толку.
А всего через полчаса после того, как они ушли от дома Ревашова, явился туда сам Ревашов.
Еля, которая чувствовала себя как в осаде, расцвела было, чуть только увидела у крыльца его экипаж, но померкла и сжалась, когда увидела его в прихожей, где он раздевался: он не улыбнулся ей, он широко раздул ноздри своего крупного носа, он вытирал платком свою пропотевшую лысую голову с самым серьезным видом.
Она взяла было его за руку и прижалась к нему, стараясь заглянуть в его глаза, как только что мать и брат заглядывали к ней в окна, но он сказал, не глядя на нее:
— Ну что же, одевайся, — сейчас тебя отправлю к твоему папаше.
— Как так к папаше? — испугалась она.
Она не столько проговорила, сколько прошелестела это.
— Как? — Очень просто: получил сейчас от него строжайший приказ привезти тебя немедленно домой.
— Что ты говоришь, Саша! Где ты мог от него такой приказ получить?
Еля подумала, что ее Саша вздумал пошутить с нею, что вся серьезность его просто напускная, притворная, поэтому она даже попыталась улыбнуться. Но он оставался по-прежнему сух и серьезен. Он сказал:
— Видел я его сейчас в собрании, в вашем, пехотном… Он был, правда, в большой степени пьян, но…
— Папа пьян? — изумилась Еля. — Он никогда ничего не пьет! Это ты кого-то другого видел, Саша!
— Не пьет? Значит, захотел разыграть пьяного и все ко мне приставал при офицерах, — вот что-с! Мне пришлось очень сдерживаться, чтобы пре-дот-вратить скандал. А требование его было такое, чтобы немедленно, сейчас же ты была отправлена домой. Поэтому одевайся. Лошади ждут.
Еля выпрямилась, передернула плечами, крикнула:
— Саша! Ты врешь!
— Ка-ак так вру? — обиженно изумился Ревашов.
— После того, что между нами было, ты хочешь меня отправить домой? Саша!
— Я только выполняю обещание, на какое меня вынудил твой отец… в присутствии многих ваших офицеров.
— Этого не могло быть! Не верю! Чтобы мой папа был пьяный, чтобы он требовал меня доставить домой, — не может этого быть! Ты это выдумал!
— Та-ак! Вы-ду-мал!
— Да, выдумал! Сейчас тут была моя мать и мой старший брат Володя, они этого не говорили! — выдумывала Еля, чтобы уличить его во лжи, но он спросил:
— А что же именно говорили?
— Ничего особенного, только домой не звали.
— Значит, им ты надоела больше, чем отцу? А мне он очень не понравился, твой отец, должен я сказать прямо. Какой-то форменный дурак!
— Мой папа дурак? — так вся и вскинулась Еля, любившая отца. — Ну, это уж ты оставь, Саша! Дураком он никогда не был, и так его еще никто никогда не называл… И ты, пожалуйста, не называй.
— Я привык называть все вещи их именами!
— Мой папа не вещь! Его весь город знает!
