Первым следствием такой ситуации был кризис государственной финансовой системы. Чтобы дать какую-то компенсацию населению, государство и отдельные предприятия в 1988 году пошли на резкое увеличение личных доходов[19]. Однако отсутствие роста производства не позволило удовлетворить увеличивающийся спрос на товары и услуги. Это, в свою очередь, породило мощное инфляционное давление. Резко увеличилась циркулирующая денежная масса. Цены же, установленные государством, оставались неизменными. Теперь уже не успевали поставлять товары в магазины, как их прилавки пустели. Почти круглосуточно магазины оставались без товаров. Напротив, полными были домашние холодильники.
Не выходя на свет, теневая экономика стала всепроникающей, разливаясь по хитросплетениям обменных операций, все более просачиваясь в государственные предприятия. Она с легкостью овладевала смешанными, получастными или кооперативными предприятиями, чье существование было разрешено новыми законами, провоцируя недовольство тех, кто не был туда допущен. Незаконными путями она действовала также во внешней торговле, переживавшей период роста, но в нездоровых формах. Чтобы удовлетворить запросы потребителей, был увеличен импорт на кредитной основе. Государство влезало в долги, но стабилизировать рынок ему не удавалось. Для того чтобы сдержать рост цен на внутреннем рынке, оно было вынуждено их компенсировать путем субсидий производственным предприятиям, которые в отсутствие у государства соответствующих поступлений все более пробивали брешь в госбюджете.
Наиболее тревожным по экономическим и политическим последствиям был эпизод с забастовками шахтеров, которые, начинаясь в Кузбассе, дважды в Западной Сибири, дважды, летом 1989 и 1990 года, распространялись на большую часть других угольных бассейнов. Говорили, что эти забастовки возникли по политическим причинам: к их организации подтолкнули прибывшие из Москвы агитаторы-радикалы[20]. Объяснение вполне приемлемое, хотя не было недостатка и в экономических причинах. Этими забастовками не было положено начала независимого профсоюзного движения, как случилось бы, если бы они возникли стихийно. Парламент в срочном порядке легализовал забастовки, когда они уже начались. С тех пор /215/ их проведение стало возможным, и все же в последующие годы они не повторялись с таким размахом, хотя условия работы и жизни этих же самых горняков значительно ухудшились. Какой бы ни была причина забастовок, они заставили правительство Москвы и самого Горбачева вести изнуряющие переговоры в период, когда шли решающие политические бои — вводилась парламентская система, открывался последний съезд КПСС. Забастовки закончились капитуляцией центральных властей, принявших основные требования забастовщиков. В результате произошло резкое увеличение прямых и косвенных выплат трудящимся, кругами распространившихся на другие секторы экономики.
Финансовый кризис затруднил всякую возможность проведения глобальной реформы экономической системы. Чтобы выработать удовлетворительный проект этой реформы, Горбачев был вынужден прибегнуть к помощи лучших отечественных экономистов. Некоторые из них (Шаталин, Петраков) уже входили в число его главных советников. Другой, Абалкин, был в июле 1989 года даже назначен заместителем председателя Совета министров, и ему было поручено руководство Комиссией по проведению реформы. Они были специалистами высокого класса, но их мнения расходились. Все они несли на себе груз многолетнего догматизма советских общественных наук, иссушившего экономическую мысль. Отсюда и родилась тенденция брать напрокат решения, предложенные западной наукой, мало сочетавшиеся со специфическими проблемами советской экономики. Некритический импорт идеи — обычный соблазн в русской культуре. Еще 150 лет назад философ Чаадаев писал: «Своего развития, естественного прогресса нет (у нас); новые идеи пробивают себе дорогу среди старых, потому что не вытекают из них, а появляются у нас неизвестно откуда»[21]. В этом также можно найти одно из объяснений того, почему тогда, как и впоследствии, было так трудно заручиться народной поддержкой проводимых реформ.
Из кругов экономистов поступали противоречащие друг другу проекты[22]. Один из них был довольно быстро подготовлен Абалкиным. Другой был представлен группой специалистов из Госплана. Председатель Совета министров Рыжков попытался обобщить оба проекта. Представленный им синтез и был одобрен Съездом народных депутатов в декабре 1989 года[23]. В то же время молодой экономист из Комиссии Абалкина, до того еще мало кому известный Явлинский, выработал свой, отличный от других проект, так называемую «программу 400 дней», где вынашивалась идея массовой приватизации советской экономики. План Явлинского, по содержанию подрывавший существовавшие устои, методологически отражал встречающуюся в советской традиции иллюзию: поиск чудотворного решения посредством молниеносной акции. На проходившую дискуссию /216/ повлияла борьба, начатая Российской Федерацией против Советского Союза. Проект Явлинского, несколько растянутый по срокам и превратившийся в «программу 500 дней», был взят на вооружение Советом министров Российской Федерации и противопоставлен проекту центрального правительства[24].
То, что поначалу было просто дискуссией между специалистами, переросло в политический конфликт. Горбачев попытался достичь соглашения с российским правительством, ставшим оплотом Ельцина. Экономисты обоих лагерей взялись за совместную работу. В ходе ее советники Горбачева разошлись во мнениях: Шаталин и Петраков поддержали «программу 500 дней»; правительство Рыжкова с Абалкиным остались верными своему предложению[25]. Хотя Горбачев был ближе к первым, но попытался найти компромисс. Другому экономисту, академику Аганбегяну, было поручено найти приемлемое решение, но он ничего не смог сделать. Реформа оказалась заблокированной. Там, где предполагалось найти согласие, возникло еще одно основание для конфликта. Провал попытки реформирования экономики оставил за собой шлейф полемики, горечи и незаживающих ран.
Политическая борьба становилась все более ожесточенной. Один из самых видных сотрудников Горбачева потом высказал мнение, что в тех условиях никакая программа, будь она самой совершенной, не могла быть реализована[26]. Новый Закон о предприятии, рожденный под влиянием наиболее передовых реформаторских идей, был одобрен в июне 1990 года и должен был вступить в силу 1 января 1991 г. Однако он так и остался на бумаге.
За противоборством между различными проектами уже просматривался более глубокий конфликт. Впервые под вопрос ставился социальный строй СССР. Решение проблемы затруднялось необходимостью принятия жестких мер по финансовой стабилизации. Это было действительно необходимо, так как в противном случае никакая структурная реформа не имела бы успеха. Речь шла о болезненном шаге, неизбежно вызывавшем сомнения. Однако основные пункты спора касались коренных вопросов: объемов приватизации, масштабов частной собственности, которая, по мнению некоторых, должна была стать чуть ли не единственной формой собственности; целесообразности или нецелесообразности регулирования рынка, если согласиться, что его законы и потребности должны уважаться; социальной защиты, к которой привыкло советское население; поэтапности принятия мер. Один из иностранных советников, появившихся тогда на московской сцене и находившихся среди вдохновителей «программы 500 дней», отмечал: «Быстрая перемена системы необходима в целях народного благосостояния, поднять которое можно только с приходом капитализма»[27]. Это уже была не перестройка, а нечто совсем другое. /217/
Разворот части реформаторов в сторону экстремизма был вызван различными факторами. Некоторые из них носили международный характер. Самые убежденные сторонники либерализма, находившиеся тогда у власти как в Вашингтоне, так и в Лондоне, провели в этом направлении довольно умелую акцию убеждения. Шульц и госпожа Тэтчер даже не скрывают этого факта в своих воспоминаниях[28]. К тому же в развитие ситуации вмешались резкие перемены, происшедшие в течение нескольких месяцев в Восточной Европе. Но были также и внутренние причины. «Теневая экономика» оказывала давление, стремясь избавиться от оставшихся препятствий. Экономист Селюнин, который был поначалу одним из рьяных сторонников перестройки, призывал к формированию в 1990 году нового правительства, «не связанного с выбором, сделанным в 1917 году... Такое правительство осуществит переход к рынку и послужит изменению социального строя»[29]. Но на это Горбачев не хотел соглашаться. Его отказ от «программы 500 дней», насколько мы знаем, был мотивирован различными соображениями. Он был убежден, что обещать такие быстрые перемены означало бы обман, так как в ходе перестройки он убедился — для эффективной реформы потребовались бы годы напряженного труда. Горбачев с недоверием относился к «шоковым терапиям», к которой, например, прибегло польское правительство в начале 1990 года. Однако наиболее отчаянные радикалы хотели, чтобы такая «терапия» была применена в СССР. Горбачева беспокоила цена, которую народ должен будет заплатить за подобную реформу, и он хотел реализовать «менее болезненную» программу. Наряду с этими суждениями прагматического характера он продолжал вынашивать убеждение — и останется верен ему до конца, — что от социалистических ориентиров, хотя и существенно подправленных, не следует отказываться[30].
