Папа также требует немедленного прекращения всех Крестовых походов против православных стран, требует примирения крестоносцев с населением стран, в которых они действуют. Он сурово осуждает земных владык вроде польского короля Владислава Ягелло, притесняющего своих православных подданных, и отечески просит его больше так никогда не делать.
Одновременно патриарх Константинопольский заявляет, что все различия в догмах и в отправлении культа он не считает принципиальными и что различия нисколько не мешают ему одинаково любить всех духовных чад Святой апостольской церкви. Что для него католики — духовные дети, находящиеся под омофором одного из патриархов единой Кафолической церкви, и он не будет никогда ни анафемствовать католиков, ни считать их конфессию ересью.
После чего патриархи встречаются где-то между Римом и Константинополем… Скажем, в Венеции или в Дубровнике. Они обнимаются и дружно призывают своих духовных чад отринуть вражду и заняться самоусовершенствованием, богоискательством и прочими полезными делами, а не шизофренической конфронтацией друг с другом. У каждого из иерархов при этом за пазухой может быть по здоровенному булыжнику, но это уже дела не меняет; политика на каждом шагу так и делается.
Такая встреча патриархов имела бы множество различных последствий в разных концах всего христианского мира — и не только в нем.
Позволю себе нарисовать картинку, имеющую прямое отношение к теме нашей книги. 1571 год. Москва. Кремль. Площадь заполнена войсками и народом. Бьют колокола всех сорока сороков московских церквей. Успенский собор. Король Польши и Великий князь Литовский Стефан Баторий под дружные «Виват!» надевает третью корону: Великого князя Московского.
На крыльце Успенского собора трется грязный, одичалый мужик с безумными глазами, непрерывно трясущимся, как бы жующим ртом, — Иван IV, вовремя сбежавший из дворца. Тело торчит из разорванных тряпок юродивого, пудовые вериги на ногах. Чудище что-то мычит, кланяется на все стороны, подпрыгивает. Притворяется он юродом? Скрывается от ответа за бесчисленные преступления? Это уже неважно, бывший царь совершенно никому не интересен.
Подходят опоздавшие, в их числе князь Андрей Михайлович Курбский, много чего повидавший. Узнает вдруг Ивана, поворачивается:
— Постой-постой… Ты ли?! Что, сучий кот, еще ползаешь?! — Иван только открывает и закрывает пасть, не в силах вымолвить ни слова. — Что, сволочь, князя Воротынского-то помнишь? Помнишь, как ты, подонок, Михайлу Петровичу угли к бокам подсыпал?
Бывший царь закатывает бельма, сипит и хрипит, всем своим видом показывает, что сейчас хлопнется в обморок. Князь Курбский задумчиво вытаскивает нож. Кровавить его в такой день, в таком месте — это еще надо подумать. Но не спускать же страшной смерти умерших под пытками родственников, не оставлять же кровожадного подонка, мерзкого урода, взобравшегося на трон.
Князя подхватывают под руки новые опоздавшие. Иван Семенович Сапега с Яном Замойским обнимают князя Андрея Михайловича за плечи, хлопают по спине, подталкивают к дверям битком набитого собора.
— Брось, Андрей Михалыч, об такое говно ножик портить!
— Так это же… так я ж…
— Так ты его сразу прирежешь, а так он еще сколько будет гнить? Самое для него страшное — чтоб он жил, гнида! Самая страшная казнь! Ну, прячь ножик, пошли!
И князя Курбского чуть не силой втаскивают внутрь. Бочком-бочком, пятясь раком на ступенях, припадая к матери сырой земле, убирается под крыльцо самый русский, самый православный царь-батюшка за всю русскую историю.
— Куда лезешь?! Мое место! — плаксиво воет настоящий юродивый, прижившийся под папертью, отпихивая ногой Ивана.
— Бе-еее! — вопит другой юрод, наставляя рожки. Иван испуганно шарахается.
Все это вполне могло бы быть, и мне очень жалко, что так не случилось. Все могло быть при одном-единственном условии: если бы и в православном, и в католическом мире нашлось бы достаточное число истинных христиан, а не глупых драчливых мальчишек.
В реальности же получилось так, что в XVII веке Речь Посполитая все больше сползала в гражданскую войну между католиками и православными.
Это очень и очень печально.
…Спрашиваю, как по-украински «кот»? Он отвечает: «Кит». Спрашиваю: «А как «кит»?» А он остановился, вытаращил глаза и молчит. И теперь не кланяется.
М. А. Булгаков
Как звучит ария Ленского по-украински? «Чи гепнусь я, дрючком пробертый, чи мимо прошпандорыть вин». Что такое по-украински: «Попер самопер до мордописни»? «Поехал автомобиль к фотографии».
Шутки русской интеллигенции в Киеве 1950–1960-х гг.
Удивительные укры
В непрочное время «парада суверенитетов» на Украине появилась великолепная идея. Оказывается, искони веку обитало на Украине племя укров. Это укры строили жилища из костей мамонта, делали украшения из мамонтового бивня задолго до конца Великого Оледенения. Конечно же, все археологические культуры и каменного, и бронзового, и железного веков тоже созданы украми, говорившими все это время на родном украинском языке. Стоит ли говорить, что и Атилла был вовсе не каким-то там гунном? Он был, конечно же, укром, украинским богатырем Богуном Бочилой (по другой версии — Мочилой).
Но загадочные и в высшей степени героические укры как-то остались неизвестны не только современным ученым, но и населению будущей Украины в любом из ранних периодов ее истории.
Более того. Ни житель Москвы, ни житель Киева, ни житель Львова XV или XVI веков не имел понятия ни о какой такой «Украине». В источниках только появляется это новое слово… Появляется одновременно на Руси и в Польше. О происхождении слова можно спорить, но, вероятнее всего, применяется оно в самом «обидном» смысле — как обозначение окраины-украины.
Еще в XVI–XVII веках и на «Украине», и в Польше, и в Московии хорошо знали, что такое Юго-Западная Русь. Называли ее и Южной Русью, и Малой Русью, и даже очень конкретно — Киевщиной. Но даже после появления термина «Украина» название «Юго-Западная Русь» дожило в народном языке до XVIII века и сохранилось как термин в истории и в филологии. А термин «Малая Русь» дожил до XX века, и даже сейчас украинец вполне может назвать себя малороссом, и все его вполне поймут: и на Руси, и в Польше, и на Украине.
Заодно уточню, что и в XV, и даже в XVII веке современники очень четко разделяли Юго-Западную Русь (будущую «Украину») и Волынь и Галицию (теперь там тоже Украина).
Конечно же, серьезные люди на Украине морщатся, когда при них заговорят про «укров». Отношение к ним примерно такое же, как у нас к творениям Петухова. Но в официальной историографии и Украины, и Белоруссии всерьез считают: история Древней Руси — это и есть история украинцев и белорусов. Белорусам еще как-то сложнее — ни Минск, ни Полоцк явно не относятся к тем городам, где происходили основные события древней русской истории. Приходится придумывать… Или ограничиваться тем, что утверждается некая общая идея — мол, местные племена все равно стали основой для белорусов века с XIV.
А уж на Украине — так совсем хорошо, там процветает привязка истории Древней Руси к несравненно более поздним реалиям. История Древней Руси там и рассматривается как история Украины. Киев — это украинский город. Ярослав Мудрый — украинский князь. «Русская правда» — украинский правовой кодекс. Удивительно, что многие жители Украины принимают все это всерьез.
Еще удивляет приверженность этому неудачному слову: «Украина». И очень позднее оно, и какое-то… Ну, неполноценное, что ли. Вот слова «Белая Русь», «Малая Русь» — несравненно древнее и, казалось бы, почтеннее. Или их так беспокоит, что «их» Русь — Малая? Непременно нужно, чтобы была побольше? Проблемы национально озабоченных людей бывает непросто понять.
Но даже если называть Ярослава Мудрого и Владимира Мономаха не украинскими, а малоросскими князьями, мало что изменится по существу. Потому что назвать и их, и даже Василия Острожского или Ивана Вишневецкого малороссами можно только в одном случае — если совершенно игнорировать то, что они сами об этом думали.
Можно, конечно, и Франциска Скорину назвать «белорусским ученым» или даже «создателем белорусского литературного языка»… Можно считать «Библию русскую» переводом именно на белорусский язык, есть для этого даже некоторые основания… Но только вот сам Франциск Скорина так не думал.
Григорий Сковорода уже в XVIII веке тоже не очень осознавал свою борьбу с презирающими народ феодалами как борьбу с «украинофобами». Свой язык он как-то больше называл русским и пренебрежение ополяченной шляхты к этому языку, этому народу и его традициям так и трактовал: как неприязнь, неуважение к РУССКИМ.
