— Московская публика заигралась в отложенную контрреволюцию. В своих фантазиях они убедили друг друга, что сегодня переигрывают 1917 год и революцию Ленина.
— Давай поймем друг друга в тесном кругу желающих друг друга понять. Однажды событийная волна подвигнет нескольких из нашей среды на то, чтобы начать действовать, влияя как-то другим способом.
Но это не так просто в отношении к антисоветской наглости. Наглость построена на известном рецепте — о лжи, достаточно невероятной, чтобы ее приняли за правду. Говорухин действует наугад. Фильм не останавливается перед прямой ложью. Зато он обладает техникой воздействия на вегетативную нервную систему, в обход коры больших полушарий. Вегетативная нервная система, в свою очередь, обладает ресурсом эмоциональной памяти. Образ задерживается в ней, претворяясь в рефлекс отношения. Рефлекс в данном случае один — ненависть. В чем сообщение фильма?
Оказывается, тебя, зрителя, хотели убить, растерзать. И есть люди, которые несут в себе это нацеленное на тебя намерение — убивать. Собственно, тема «России, которую мы потеряли» не развернута, если не считать перечня деликатесов, которыми торговали в питерском Елисееве. Грубые, наглые, но очень эффективные приемы воздействия на вегетативную нервную систему.
Я разгадал его технологию вызывания ненависти. Тебе показывают полумертвого Ленина, с обесчеловеченным лицом, затем его записку 1922 года о том, что «мы никогда не откажемся от террора». Возникает отталкивающий облик живого трупа, который еще и требует смерти других. Он отпечатывается в вегетативной системе и творит реакцию ненависти. А мелкие обманы либералов, какие у нас в ходу нерезультативны, и подпитывают Говорухина. Чем отвечать на такое воздействие, на такое свинство в обход коры больших полушарий?
— Но Говорухин эффективен. Твоя альтернатива ему в чем?
— Рассмотреть, как люди разных станов, лагерей, меняющиеся люди, шедшие навстречу друг к другу, но так и не встретившиеся, — как они вместе изготовляли смерть. Как и зачем втягивались в действия, развязка и внутренняя мотивация которых непременно вели к вычеркиванию человеческого существования. Разглядеть все это. Распознать, что происходит, как это происходит, почему происходит?
Разве я слишком абстрактен, когда, ссылаясь на Гераклита, пытаюсь рисовать картину сложных движений мысли, которая сочетала падение и движение к смерти с восхождением к первоначалу? Сложный ход, где всегда возможен разрыв двух движений. Никто из новых деятелей от этого не огражден.
158. Советские люди — народ наследников падших
— Произошло событие 14 декабря 1825 года — и мы зовем декабристами людей, которые шли к нему. Но ведь это не их событие, оно было навязано обстоятельствами. В это не свое событие они многих вовлекли, в том числе обманом; многих погубили. В документах следствия, написанных ими, я ищу следы того — иного, несостоявшегося их «своего» события. «В железах» они переживали поражение как свое падение, и то, как они переживают его, стало другой Россией. Есть понятие «декабристов без декабря» — Грибоедов, Вяземский, кто-то еще, но уже Гоголя в ряд не поставить — какой из Гоголя декабрист? А не будь события 14 декабря и опустевшей вслед за ним сцены, разве увидел бы гений Гоголя страшные морды действительности, предстал бы ему фантазм жизни, способный, как ему верилось, высечь в душах новую надежду? Нет!
Мы больше не учимся так воспринимать пережитое. Мы не только соответственны или совиновны — мы народ наследников падших. Высокая честь быть наследником падения людей, переживших такое. Я сам из тех, кто стал жертвами ими добытого. И письмо Бухарина Сталину, которое все вправе рассматривать банально, как капитуляцию, является для меня актом вызволения человека. Комментируя письмо, я отчасти чувствовал себя Бухариным сам и смею сказать — не уверен, что смог бы достойно выйти из его положения, не потеряв дар речи. А ведь он еще написал на Лубянке роман и философский трактат.
Но я и Сталиным себя отчасти ощущал при этом. Не «объективности ради», а потому, что иначе не мог. Иначе я был бы лгуном, гостем в человеческой трагедии, интересующимся, чем кончилась пьеса.
159. Эффект Варлама Шаламова. Лагерный человек пересоздаваем
— Человек пересоздаваем. Может быть, это самая коренная, самая глубинная черта XX века. Обставленный страхом и ужасами, человек возвращает себя с помощью пересоздания прошлого.
Но что именно он вернул — подтверждение своему существованию? Нет, планку надо поднять выше. Подтвердить лишь свое существование мало — ввиду всего, что с легкостью может вычеркнуть всякое существование вообще. Противопоставить этому можно лишь подтверждение своего пересоздания. Но это довольно трудный предмет для обсуждений.
Почему это нужно? Потому что человек весь там, в этом прошлом. За счет того, что это прошлое он включил в себя, ему нужно его — отринувши — принять. Трудно даже сказать, какие тут идут операции, при которых сам человек уже не светлая половина себя. Только существовать, поверь, для этого мало. Человек легко сдает позиции, если слишком многое может его существование вымарать. Но есть и Шаламов. Твердя, что в лагере жить нельзя, он доказал, что человек, прожив там десятилетия и выйдя, может создать «Колымские рассказы». Значит, что-то в нас возобновимо — и именно там, где человек не сохраняет себя. Сохранить себя человек не сможет, но есть шанс возобновить. Сохранять себя ему легче без прошлого, а возобновиться без прошлого нельзя.
Прошлое приобрело совершенно новые средства и качества. Оно уже не традиция. Человек может себя пересоздать. Это входит в наше понятие и близко к сути дела — реализовать себя, будучи разным и не стремясь быть не тем, что тебе показано. Я вышел на это, когда самому пришлось связать эти вещи в себе. Вот мой случай — ушедший в опалу заведующий сектором в Академии наук написал «Прощальную записку». А далее, уже от всего освободившись, потеряв былые статус, роль и влиятельность, голенький стал писать тексты.
160. Волково кладбище как свалка постсоветской истории
— Было когда-то в Петербурге Волково кладбище — крохотное, захолустное, для бедняков. Умер Белинский, денег у него нет, и жалкого нищего похоронили на жалком Волковом кладбище. Как вдруг оно стало пантеоном русской культуры — каждый писатель и поэт хотел быть похоронен там, где лежит Белинский, символ духа России.
Там и у меня есть дорогая могила — Вера Ивановна Засулич, маленький камень, за которым никто не смотрит. А рядом великолепная работа известного скульптора Гинзбурга — памятник Плеханову. Красивый Плеханов, красивый памятник с прекрасными стихами Шелли, любимого покойным. Рядом Вера Ивановна, женщина, без которой Плеханов бы не состоялся, умер и был бы забыт. В земле еле различимы буквы: Засулич.
На Волковом похоронили мать Ленина. Потом умер муж старшей сестры Анны Ильиничны — Елизаров, его положили рядом. Ленин был на похоронах, есть хорошие кадры, где прикосновение смерти уже у него на лице. Умирает сестра Ленина Анна Ильинична — ее, естественно, хоронят там, где муж.
Но вот пришла великая советская эпоха — покойников достают из могил, свозят вместе и посреди Волкова образуют «фамильное кладбище Ульяновых». Идиотичное по убожеству. Марья Александровна, Анна Ильинична, Елизаров… всех перезахоронили. И теперь говорят — давайте туда, в это убожество, и Ленина перетащим!
161. Шлиссельбург. Врагов прошлого переделать нельзя
— Я побывал в Шлиссельбурге. Крепость, место боя со шведами, потом знаменитая политическая тюрьма в крепости и наконец — место жесточайших боев с немцами во время войны. Знакомому, который там воевал, повезло — рана была слишком тяжелой, и его просто не донесли до места концентрации раненых, откуда всех забирали в тыл. Как вдруг немцы пошли в атаку, наши во встречный бой — и танки шли в бой по своим раненым.
Истинно великие исторические руины. Всех молю, уважайте свои руины — нет! Приехал, а там даже не заповедник, только охранная зона. «Мы здесь, — говорит мне начальник с торжественным видом, — восстанавливаем царские тюрьмы!» Вот, пожалуйста, уже восстановили ту, где сидели члены «Народной воли». Вхожу — все блестит краской, тюрьма как свежепостроенная, в ожидании партии зэков.
Абсурд же! Я спрашиваю: «А где тут лежит Грачевский?» Он не знает. Был такой жертвенный рабочий-народоволец. Народовольцев засадили в крепость надолго, и о них все забыли. Их не выпускали даже гулять. Грачевский облил себя керосином и сжег — тогда женщинам разрешили прогулки. Но женщины отказывались от привилегии, пока не приказали выпускать и мужчин.
