— Сегодняшнее представление, будто можно отсчитать семьдесят советских лет, представив их ледяной пустыней, — полная глупость. Например, был период сразу после войны, когда Сталин долго жил в отключении от дел на озере Рица[42] — и вдруг будто ниоткуда явилась новая литература. Пошли косяком добротные книги — Виктор Некрасов[43], Панова[44], первые вещи Николаевой. Кто сейчас добром вспомнит Галину Николаеву[45], ее «Трое в серых шинелях»[46]? Или Казакевича[47] с его ранними вещами? Все это вскоре прихлопнули со страшной силой, но поначалу шло духовное оживление Союза. В прозе война предстала как свежий трагический опыт, какого у нас до того не было. В той первой военной прозе немцы, как внешний повод, почти не фигурировали — все сосредоточились на отношениях между советскими людьми, отношении к жизни и распоряжению ей.
Помню погром чудной вещицы Казакевича «Двое в степи». Герой — молоденький лейтенант, первые дни войны. Растерян, не выполнил приказа. Сажают под трибунал, ему светит расстрел. А тут немцы, и он через степь идет к своим с казахом-охранником. Вдвоем идут искать сбежавший в тыл трибунал. По ходу дела воюют, отстаивают себя. Он спас жизнь казаху, казах спасает ему жизнь. В конце тот его довел до трибунала и пытается отпустить — и, боже, какой тут поднялся вопль критики: караул, ремаркизм!
Человеческие отношения выламывались из сталинских отношений. Художественным откровением стала «Кружилиха» Пановой. Кто ее теперь вспомнит? Как будто вообще этой культуры не было. Подошло и великое из более раннего. Мешанина, но внутри мешанины завелась новая жизнь. Сталин полистал-полистал, и вдруг понял, какая это опасная для него штука. Все было закрыто. Для вашего поколения это уже не означало того, что значило для нас. Ведь мы только начали осмыслять свой личный опыт.
165. Советское как великое утраченное навсегда. Пастернак на высоте нерешаемой задачи
— Перечитал вчера «Охранную грамоту» Пастернака.
И знаешь, вдруг удивление, а для чего он написал в 1930 году «Охранную грамоту»? И почему охранная? Название не находит прямой опоры в тексте.
Гляди, какие разные люди подвели к революции. Для них она не только акт возмездия или спасительное сведение счета со старым миром. Это вновь открытые неведомые и великие возможности. И для них вызов в том, как распоряжаются возможностями те, кто может великое погубить. Кто даже и не понял, какие возможности революция всем открывает.
Как быть человеку, который твердо знает, как велики возможности, и так же твердо не хочет отдать их на произвол невежд? Вот высота нерешаемой проблемы. Эпохи лучше всего сопоставлять по высоте нерешаемых проблем.
Пастернак, как всякий писатель, штукарь. Но о Маяковском у него лучшее, что о Маяковском вообще написано. Комната, кто-то плачет, мертвый лежит в другой комнате. Он говорит: я посмотрел в окно. В Москве были непонятные апрельские заморозки, и в день его гибели вдруг бурный перелом погоды, зима отступила и пришла весна.
Пастернак говорит: «Я смотрел в окно, и казалось, что я вижу его как длинную тихую улицу, вроде Поварской». В этом месте у читателя возникает впечатление некоего пункта безумия… «И там, в конце этой улицы, стоит наше государство, великое и неслыханное. Великое в своей неслыханности. И ждет. Кого? Его! Потому что среди всего гражданства, понуждаемого волей или неволей, он единственный был простой гражданин этой гражданственности».
Ну что скажешь, врет нам Пастернак, что ли? Я потрясен этим местом. Подумал, как мне выразить ту жизнь как простое утраченное? Великую возможность, попавшую не в те руки, притом что в иные руки она и не могла попасть!
Вот трагедия нерешаемых проблем, и человека меряют высотой нерешаемого для него.
166. Homo soveticus по Мамардашвили и без него
— Есть некоторые тексты, вот как мы с тобой сейчас обсуждали «Охранную грамоту», — понимаешь, почему я рассказал тебе? Чтобы затвердить в сознании, а сейчас вспомнил — мы же обсудили это, да?
— Про уровень нерешаемой эпохой задачи?
— Да, уровень нерешаемых задач. Эпохи бывают выше или ниже по этому уровню нерешаемости. И кто доказал, что советская была ниже? Термин «Гомо Советикус» — кошмарная ложь.
— Да. Так можно говорить либо в чаадаевской версии, отклоняя советское с попыткой из него выскользнуть, либо в варианте Зиновьева — на уровне свифтовски-уничтожающего отрицания советского с надеждой его спасти.
— Мераб мог быть поставлен в первый из этих рядов. Он никогда не был тем, чем были его друзья. В шестидесятые годы в СССР был какой-то философский конгресс, приехал Альтюссер. Он послушал-послушал все это и говорит Мамардашвили: Мераб, что это вообще такое? Кто эти люди? Почему ты меня не предупредил? Но когда он начинал объяснять себя, все сводилось к нескольким основаниям. Первое основание, конечно, Гомо Советикус. Такое отвратительное существо, которое даже назвать «гомо» — значит оскорбить предшественника!
С другой стороны, Мераб из людей, которые стойко не вписывались в среду. Стойкость была в том, что они не вписывались, но продолжали думать и искали источники для стоического невписывания. Тут у него и появляется Марсель Пруст, потому что немцы, естественно, для этого не годятся. Скрыто директивный момент в классической немецкой философии присутствует всегда.
— Она разрабатывает процедуры вписывания в сущее, в широком смысле, не обязательно в государство. Мамардашвили был для меня человек вписанный, только вписанный чуть иначе. Все они для нас были в принципе вписанной генерацией. И в моих глазах не имели прав на оценки такого рода по отношению к советским людям.
— Да, совершенно верно. Это очень важный момент. Потому что хочется еще раз, собравшись с силами и выйдя за рамки ностальгий, держась своей линии, хочется все-таки действительно понять — что это были за люди, советские?
167. Отличие советского человека от нацистского: социальное бескорыстие
— Самое трудное для понимания сегодня — природа советского соучастия. Несмотря на все параллели между нацистским и нашим вариантом оставалось глубинное различие. Не в степени добровольности — добровольность соучастия была и там, и у нас. Не в том, что у немцев нарастающе присутствовал шовинистический, расистский компонент. Он и в Германии не был единственным; во-вторых, и у нас он, чем ближе к финалу, тем явственней ощутим. И все-таки различие не здесь. Оно не до конца распознано.
Отличие нацистского человека от советского можно неточно определить словом бескорыстие. И тут и там — честолюбцы, карьеристы; и не у каждого фашиста был расчет поживиться чужим и насладиться хрустом мыслящих костей. Но социальное бескорыстие составляло существенное отличие советского человека от фашиста.
Удельный вес бескорыстной сопричастности питался ностальгической романтикой и поисками эталона — чем была революция и гражданская война для старшего поколения, — отличие важное, миновать его нельзя. Процесс формирования замкнутой в себе правящей верхушки, поднявшейся на запустении русских земель и насилии, едва начинался, когда был оборван войной. Война поставила нас всех в экстремальные условия. Она способствовала жесткому отбору в среде управляющих и командующих, которые головой отвечали за происходящее. И они вдруг становились независимыми, а иные даже бескорыстными людьми.
168. Метафизика лагерей в СССР и Германии. Советский криптонацизм и российское историческое невежество
— И сверх этого единственная на свете взаимность опыта лагерей уничтожения. Опыт лагеря входит в метафизику, в самое бытие советского и немецкого существований. Но и лагеря были разные! Сталинская система не дошла до ликвидации евреев как таковых, превзойдя немцев в уничтожении своих, советских людей. Вывернутый наизнанку человеческий смысл лагеря — то, что вошло в советскую жизнь непосредственно. Делая наши страны по сродству трагического опыта, может быть, сомасштабно единственными на свете.
У русских, бесспорно, нет той вины перед евреями, как у немцев при Гитлере. Зато и сознание ответственности у советского общества сильно занижено по сравнению со степенью причастности к советскому самогеноциду. Еще меньше понято, как эта ответственность сопряжена со смыслом нашего бытия. Это все еще неясно для человека с гуманными наклонностями и с либеральной доминантой сознания. Отсюда внезапность выбросов у нас чего-то, как выразился однажды Григорий Померанц, криптонацистского.
