Различного рода реформаторы побывали в эти годы и в Тауэре, но процессы над ними относятся скорее к комическим, нежели к трагическим страницам в истории английского правосудия.
12 мая 1794 года государственный секретарь барон Мелвил, прозванный в палате общин «расточителем общественных денег», объявил от имени короля в парламенте, что некоторые лондонские клубы отличаются революционным духом, что захвачены книги и документы этих клубов и что в них найдены доказательства существования заговора с целью уничтожения английской конституции и введения анархии, опустошавшей в настоящее время Францию. Он предъявил бумаги, служившие уликами, и просил принять подобающие меры.
На следующий день Питт потребовал принять билль, дававший бы его величеству право арестовывать тех лиц, которых подозревали в заговоре, против правительства и общественного порядка. По иронии судьбы этот билль имел поразительное сходство с якобинским «законом о подозрительных»: с революцией боролись революционными средствами.
Не дожидаясь принятия билля парламентом, Питт велел арестовать двух секретарей «конституционных клубов» – башмачника Томаса Гарди и клерка Дениэла Адамса. Арестованные были немало удивлены, узнав, что их считают главарями тайных обществ, между тем как они собирались публично и печатали все свои протоколы.
Вслед за ними был арестован еще ряд членов мятежных клубов – Тельваль, Бэнни, Рихтер, Кид, Мартин и Ловат. Но проскрипционный список Питта все еще был неполон, и 16 мая подвергся аресту другой пастор, достопочтенный Джон Горн Тук. Этот великий мятежник, каким он был в глазах Питта и Георга III, сейчас известен как остроумный критик и забавный остряк. Впрочем, если кто из арестованных и заслуживал хорошей порки, так это именно Тук. Неизвестно, насколько этот пастор прославил церковь своими талантами и знаниями, зато несомненно, что он сильно опозорил ее своим поведением. Он открыто издевался над священными предметами и всячески старался избегнуть того, что называл «заразой епископских рук» (то есть благословения).
Лорд-канцлер Лофборо и генеральный прокурор Скотт убедили короля и первого министра, что сумеют доказать виновность арестованных путем использования термина «условная измена», применявшегося в старину к тем лицам, которых нельзя было обвинить обыкновенным путем.
Наместником Тауэра в этот период был старый генерал Верной. Он спокойно спал на своем месте в продолжение тридцати одного года, так как за все это время у него было всего четверо арестантов: один в 1763 году, двое – в 1780-м и один – в 1781-м. Его должность сохранила только тень былого значения. Старик генерал жил в городе и редко появлялся в Тауэре, поэтому его обязанности исполнял комендант Тауэра полковник Смит.
Арестованные были размещены в Кровавой башне, Соляной башне у восточной стены и в домах тюремщиков (так называемых джентльменов-привратников). Относительно их были приняты самые строгие меры. В комнате у каждого заключенного постоянно находились два сторожа, а у дверей стояло двое часовых.
По своему общественному положению арестованные клубные завсегдатаи не подлежали заключению в Тауэр. Но этот случай послужил прецедентом, и после 1794 года подобные случаи стали повторяться, так что Тауэр утратил свой аристократический статус и снизошел до уровня Ньюгетской и Флитской тюрем – как в свое время и Бастилия.
Прошло несколько месяцев, прежде чем правительство почувствовало себя готовым начать процесс. Судебное расследование происходило при огромном общественном возбуждении. Первым перед судом предстал Томас Гарди, имя которого стояло под всеми документами «конституционных клубов». Его адвокат Эрскин сделался народным героем, и каждый вечер, после закрытия заседания суда, несметные толпы встречали его громкими криками одобрения, между тем как генеральный прокурор Скотт был провожаем свистками и дождем капустных кочерыжек и тухлых яиц. Гарди был оправдан присяжными, и в этот день во всей Англии стояло такое ликование, какого в ней не помнили со времен возвращения принца Карла и Бэкингема из Испании. Стойкий башмачник, выйдя из Тауэра, сделался популярнейшим героем тех дней.
В летописях английских судов едва ли есть другой пример, чтобы после оправдания одного подсудимого правосудие решилось бы попытать счастья с другим по обвинению точно такого же свойства. Однако после Гарди Скотт усадил на скамью подсудимых Тука.
Пастор открыто издевался над судьями. Даже Эрскин, находившийся в зените славы, с завистью ловил каждое его слово.
– Признаете ли вы себя виновным?
– Нет.
– Каким судом вы хотите судиться?
– Я желал бы, чтобы меня судили Бог и отечество, но… – Многозначительная пауза, и более ни слова.
Когда судья сказал – в ответ на какую-то просьбу Тука, что ему будет оказано это снисхождение, Тук возразил:
– Милорд, вы не можете быть снисходительным, вы должны быть справедливым.
Вообще понаторевший в остроумных беседах пастор не пропускал ни одного случая кольнуть своих противников и постоянно поддерживал в присяжных хорошее расположение духа. Однажды, превознося королевское правосудие, прокурор опрометчиво заметил, что король должен скорее умереть, чем управлять страной в нарушение данной им присяги.
– Что? – молниеносно воскликнул Тук. – Вы говорите, что король должен умереть? Тот, кто преследует меня за измену, не совершает ли сам гораздо худшего, нежели то, в чем обвиняет меня?
Когда присяжные вынесли приговор: «Невиновен», Тук с улыбкой возвестил, что, если его в следующий раз обвинят в измене, он предпочтет признать себя виновным, нежели слушать речи генерального прокурора сэра Джона Смита.
Третье заседание суда открылось при громком смехе всего зала, и Джон Тельваль был немедленно оправдан присяжными. Оставшихся узников выпустили на свободу без позорного фарса.
Георг III был поражен этими неудачами не меньше Питта. Встретив канцлера Лофборо, король воскликнул с неудовольствием:
– Вы нам указали дурную дорогу, милорд, вы нам указали дурную дорогу! «Условная измена» никуда не годится, «условная измена» никуда не годится!
Несмотря на оправдательные приговоры, общественная паника тех лет, вызванная страхом перед распространением революционных идей, оставила по себе худые последствия. В течение последующей четверти века трудно было заставить правительство выслушать предложение о какой-нибудь мере, грозящей изменением существующих государственных учреждений, как бы благодетельно ни было подобное изменение, – это расценивалось как попытка ниспровержения общественных устоев.
– Свободному правительству нечего бояться свободы прессы и свободы народа! – Этими словами заявил о себе в палате общин юный баронет сэр Фрэнсис Бардет. Все слышавшие его сразу поняли, что оратор относится к тем опасным людям, которые верят в то, что говорят. Правительство немедленно взяло юного сэра под надзор.
Фрэнсис Бардет представлял собой образец английского аристократа: его род восходил к нормандским рыцарям, он провел юность в Вестминстере и Оксфорде, много путешествовал и повидал свет; будучи сам владельцем обширных поместий, он женился на богатой невесте и рано стал депутатом парламента. В благородной юности он был пламенным демократом, в зрелые лета – другом народа, а под старость стал примерным английским джентльменом.
Во время войн с наполеоновской Францией в Англии не прекращались требования парламентской реформы. Ее сторонники продолжали «старое доброе дело» английской свободы, выступая не против правительства, а против засилья в парламенте знати. В Лондоне более ста таверен сделались местом политических собраний, получивших название гэмпденских клубов, в честь Джона Гэмпдена, одного из борцов за английскую свободу.
Красивый баронет стал секретарем этих клубов и составил для них программу, включавшую требование всеобщей и тайной подачи голосов, равенства избирательных округов (чтобы голоса депутатов имели равную силу), уничтожения избирательного ценза и т. п. Все эти требования были заявлены весьма грозным тоном, и это дало правительству повод сделать вывод о том, что гэмпденские клубы отрицают церковную и королевскую власть, желают республики и намереваются установить ее при помощи революции.
Второй разряд политических клубов носил название спенских и походил на парижские якобинские клубы. Их основатель Спенс содержал школу в Йоркшире. Он отличался любовью к человечеству и жестоким обращением с учениками, которых беспощадно сек и морил голодом. Корень зла для него заключался в земельной собственности. «Надо вырвать этот корень, – говорил он. – Земля принадлежит Богу, и никакой человек не может владеть ею на правах собственника». Спенс предлагал национализировать землю и разделить ее поровну между всеми членами общества. Это предложение было сделано им в то время, когда во Франции установилась республика, а наполеоновские войска маршировали по Голландии, Италии и Египту. Поэтому правительство не нашло ничего лучшего, как начать преследовать Спенса, и тем самым сделало его учение популярным. Во многих городах немедленно образовались общества, носившие его имя и имевшие целью провести в жизнь его учение.
