- Уходи! Не могу выносить долее... Мне лучше теперь. Уходи скорее!
Он через силу оторвался от нее и побежал, точно все фурии* гнались за ним вслед. Глаза его затуманились, и он с трудом видел перед собою; голова его шла кругом, улица кружилась перед ним.
______________
* Фурии - в древнеримской мифологии гневные, яростные богини-мстительницы.
Таня не слыхала, как он вышел. Но звук хлопнувшей выходной двери долетел до нее. Как человек, оглушенный ударом в голову, приходит в себя от прикосновения раскаленного железа, так Таня встрепенулась при этом звуке и рванулась к окну в надежде еще раз увидеть Андрея.
Но он уже скрылся за воротами. Ушел, ушел навсегда! Он был жив еще, но для нее он погиб, и все, казалось, рухнуло для нее в этой страшной, неестественной, непостижимой потере. Она не могла долее бороться со своим горем. Побежденная, она закрыла лицо руками, упала на кушетку и залилась горячими неудержимыми слезами. Ей казалось, что она жизнь свою выплачет слезами. Она бы не поверила, что у нее такой запас слез. Они лились между пальцами, обливая ей руки, покрывая мокрыми пятнами подушку, между тем как все ее тело дрожало и грудь разрывалась от конвульсивных, безумных рыданий. Ее любовь, ее молодость, ее жизнь - все было разбито и погружено в черную пустоту, обрушившуюся на нее.
Дело! Россия! Они не существовали для нее в эту минуту. Она думала только о себе, о своем несчастии - бесконечном, безмерном, которое будет длиться до последнего ее издыхания...
Оставим ее с ее горем. Ее припадок отчаяния пройдет - не сегодня и не завтра, но со временем - и сделает из нее другую женщину. Она не была бы так подавлена, если б ей пришлось пройти через это испытание несколькими годами позже. Но ей выпало на долю начать с самого тяжелого.
Глава XI
ПОСЛЕДНЯЯ ПРОГУЛКА ПО ГОРОДУ
Великий день настал. С самого рассвета Андрей уже не спал, а только дремал, просыпаясь каждые четверть часа из боязни опоздать.
Полоса яркого света, врывавшаяся в прореху шторы, играла на стене против кушетки, предвещая великолепную погоду. По его расчетам, ему следовало встать, когда светлая полоса достигнет угла комода. Но он предпочел подняться раньше.
Он снял постельные принадлежности с кожаной кушетки, служившей ему вместо кровати за время его пребывания в конспиративной квартире, аккуратно сложил их и спрятал в желтый комод, стоявший у стены.
- Сегодня я буду ночевать в крепости, если меня не убьют на месте, сказал он самому себе.
Слова эти он произнес самым простым, обыкновенным голосом, как будто речь шла о погоде.
Задвинув ящик комода, он поднял обе шторы на окнах.
Он был в это утро в каком-то особенном настроении, столь же далеком от унылой покорности, как и от экзальтированности и вообще от какой бы то ни было страстности. Он впал в равнодушно-холодное состояние души человека, покончившего все счеты с жизнью, которому нечего более ждать впереди, нечего бояться и нечем поделиться с другими. Правда, ему предстояло еще совершить свой подвиг. Но так много препятствий уже удалось преодолеть на пути, что то немногое, что оставалось сделать, казалось ему до такой степени несомненным и неизбежным, что он считал его почти совершившимся.
Будучи еще в живых и в полном обладании нравственных и физических сил, он в то же время испытывал странное, но совершенно реальное ощущение, что он уже умер и смотрит на себя, на всех близких и на весь мир с ровным, несколько сострадательным спокойствием постороннего наблюдателя.
Вся его жизнь ясно представилась ему в мельчайших подробностях, каждая из них в соответственной перспективе. Он подумал о Тане, о друзьях, оставляемых за собою, о партии, о России, но с таким спокойным, бесстрастным чувством, как будто все связывавшее его с жизнью отошло на громадное расстояние. Теперь в нем не было и следа тех горячих, волнующих порывов, какими душа его была полна в Дубравнике, и он радовался этому. Он знал, что когда все кончится для него и когда без страха и злобы он завершит дело своей жизни и станет наконец лицом к лицу с великой торжественностью смерти, то снова переживет те прекрасные, возвышающие дух чувства и они поддержат его в последнем испытании. Но покуда он подавлял в себе горячие порывы, как только они загорались. Ему необходимо было сохранить все свое хладнокровие и самообладание. Холодная, несокрушимая воля, выкованная железной необходимостью, больше всего нужна была ему в данную минуту.
Он был одет и совершенно готов, когда дверь тихонько отворилась и вошел Ватажко. Он приехал в Петербург по делам партии и, между прочим, принял на себя небольшую функцию в предстоящем деле. Как временный посетитель, Ватажко тоже поселился в конспиративной квартире и спал в соседней комнате. Он давно был уже на ногах и ждал часа, когда нужно будет разбудить Андрея, на случай, если бы он проспал.
- Вы уже встали! - воскликнул он вместо приветствия.
Ватажко имел серьезный вид, но в то же время казался смущенным. Ему очень хотелось провести лишние полчаса в обществе Андрея, но он боялся, что ему, может быть, неприятно его присутствие.
Андрей, не произнося ни слова, дружески кивнул ему головой. Он почти не замечал впившегося в него глазами молодого человека. Ватажко представлялся ему какой-то тенью.
- Один из ваших часовых, - нерешительно заговорил Ватажко, спрашивает, можно ли ему прийти проститься с вами теперь, так как это не удастся, когда вы оба будете на месте действия. Он говорит, что знаком с вами, и надеется, что не потревожит вас.
- Нисколько. Я очень рад с ним повидаться, - отвечал Андрей из чувства товарищества, хотя лично он оставался так безучастен, что даже не спросил, как зовут часового. Лишь после некоторой паузы он заметил свою оплошность и спросил, кто он такой.
- Зацепин, - отвечал Ватажко. - Вы с ним познакомились, когда он уезжал за границу, а вы возвращались в Россию.
- Ах, да! - сказал Андрей.
Он вспомнил переправу через границу, немецкую гостиницу, шумные споры; но как далеко все это отошло теперь!
Зацепин явился немного спустя. Сначала он вел себя сдержанно под впечатлением необыкновенных обстоятельств их встречи. Но к нему скоро вернулась его обычная живость, громкая речь и жестикуляция старого вояки. В наружности и обхождении Андрея не было ничего внушающего сдержанность и торжественность, он только имел более задумчивый и рассеянный вид, чем обыкновенно.
Они вспомнили про свою встречу на границе, заговорили про Вулич, Давида и даже Острогорского. Зацепин вернулся в отечество три месяца тому назад через южную границу. Так как большую часть времени он провел в Одессе, то Андрей стал расспрашивать его про тамошних революционеров - Левшина, Клейна и других. Что ему было до них теперь? И он мысленно улыбался своему собственному любопытству. Но он испытывал какое-то странное удовольствие от совершенно бесполезных ему сведений: оно походило на бросание камней в глубокую пропасть, откуда не отдаются назад даже звуки падения.
Они говорили обо всем, но ни разу не коснулись дела, на которое им всем нужно было двинуться через несколько минут. Неминуемость чего-то необыкновенного проявлялась лишь некоторыми остановками и перерывами в разговоре. За чаем Зацепин рассказал Ватажко, как дворник принял его за полицейское начальство из-за его военной выправки и повелительного голоса. Оба рассмеялись. Андрей слабо улыбнулся. Он выпил чаю и съел кусочек черного хлеба "по принципу", памятуя связь между духом и телом.
По поводу зацепинской истории Ватажко, в свою очередь, стал несвязно рассказывать как раз нечто подобное, случившееся с ним.
- Пора! - прервал его Андрей на полуслове, взглянув на часы.
Они тотчас же замолкли и с серьезными лицами поднялись со своих мест. Они попрощались скоро и просто. Им всем было не до слов. Оба товарища расцеловались с Андреем.
- Желаю тебе успеха, брат! - сказал Зацепин, обращаясь к нему на ты в первый и в последний раз.
Ватажко с Зацепиным вышли на черную лестницу, по которой они могли спуститься незамеченными. Андрей оставался еще дома, так как ему нужно было прождать еще минут двадцать. По условленному плану ему предстояло явиться последним на поле действия, чтобы по возможности не подвергаться риску: его могли бы заметить и постыдно схватить, прежде чем он успеет что-нибудь сделать.
Оставшись один, Андрей почувствовал себя легче, чем на глазах у товарищей. Его не огорчало, что никто больше не являлся с ним прощаться. Но он все еще не в состоянии был сосредоточиться. Несвязные обрывки мыслей и беспорядочные воспоминания кружились в его голове с такой лихорадочной быстротой, что у него окончательно пропала способность считать время. Каждые две минуты он смотрел на часы, вполне убежденный, что ему уже пора двигаться, и каждый раз приходил в изумление, что время так медленно идет. Если бы не движение секундной стрелки, он бы подумал, что его часы остановились.
