Этот верх защищал ее, довольно легко одетую, от холодного плотного ветра, того самого "боры", который начался так внезапно и грозил ей каким-то большим несчастьем. Теперь оно уж не было для нее смутным: это несчастье — смерть Федора — нельзя было ей предотвратить, но в сущности и в борьбу с ним вступить тоже было бы невозможно.
На что же можно было надеяться ей? Только на какой-нибудь исключительно счастливый случай, который позволит все-таки Федору добраться до Куру-Узени вовремя…
Наталья Львовна начала было расспрашивать Степана Макогона, но односложные ответы его скоро показали ей, что расспросы эти лишние, что лучше молчать.
Степан сел было напротив, на переднее сиденье фаэтона, но Наталья Львовна упросила его сесть с собою рядом, так как на переднем сиденье его слишком продувает ветром. Однако была у нее и другая причина для этого: ей очень тяжело было смотреть прямо в его суровое, мрачное от самых худших предположений лицо.
На море же, где шел ялик, совсем не могла смотреть Наталья Львовна, потому что шоссейная дорога на Куру-Узень, очень выбитая и местами грязная от незадолго до того бывших дождей, шла по долине, и моря из-за довольно высокой гряды холмов с нее даже не было и видно.
В Куру-Узени на известковой печи и в каменоломне Макухина работало человек десять, а Рожнов, молодой еще малый, но разбитной, грамотный, был там у них за старшего.
Что собирается приехать хозяин с покупателем, там не знали. Но если печь была не близко от берега, то каменоломня зато на берегу, и отсюда заметили ялик.
Рожнов же, который так недавно нанимал этот ялик, узнал его и поднял крик:
— Братцы! Да ведь это же никак тот самый ялик, каким я сюда намедни доставился!
Кое-кто из рабочих пригляделись, и один, поглазастее, сказал уверенно:
— Тот самый!
А другой подтвердил:
— Не иначе, как тот!
— Значит, Афанасий-рыбак там на нем! — И Рожнов хлопнул себя от жалости руками по бедрам.
— Была бы труба подзорная, сразу бы видно было, есть там кто, или уж волной снесло.
Глазастый, которого звали Данилой, долго вглядывался, напрягаясь и даже вытянув шею, наконец сказал:
— Есть!.. И похоже — не один, а будто двое.
— Двое? А гребут они, не замечаешь? — встревожился Рожнов.
— Незаметно… Похоже — несет их.
— Неужто пропасть должны люди? А? Братцы! — почти простонал Рожнов. Поэтому, значит, весла, что ли, у них выбило, а? Не иначе там Афанасий! Кто другой, не знаю, а повез Афанасий, как и меня, — его ялик! Выручать надо! Что ж мы стоим?
— А как же мы можем? — начал думать вслух Данила. — Баркас если спустить за ними, то и наш баркас таким же манером унесть должно.
— Баркас? Унесть?.. Нешто мы его к берегу не направим всемером? Должны вполне направить, — Афанасию канат кинем, на буксир возьмем… Ну, братцы, что же? Жена, трое ребят у Афанасия, — я их всех знаю, — сироты останутся! Бери весла, братцы! Скорей!
И Рожнов, не оглядываясь на других, побежал вниз, к баркасу, вытянутому далеко на берег. Там же, под навесом, лежали и весла. На этом баркасе вывозили отсюда камень — красный гранит — в город. Это была крепкая посуда на три пары весел.
Глазастый Данила посмотрел еще раз на ялик и сказал:
— А может, они там закоченели оба… — Но все-таки побежал тоже к баркасу, а за ним остальные.
Все были одеты тепло, — успели одеться, — все знали Афанасия-матроса; кое-кто ворчал и на него, и на Рожнова, и на Данилу, однако очень быстро, как этого требовало дело, спустили баркас на воду и взялись за весла. Рожнов сел на корме. Он снял шапку и перекрестился трижды, и все тут же перекрестились серьезно и истово.
— Догоним! — бодро прокричал Рожнов. — А ну, братцы!
И шесть весел пошли враз отталкивать вперед и вперед неуклюжий с виду, но легкий на ходу баркас, а гребцам изо всех сил помогал бора.
Грести умели все, — еженедельно приходилось это делать, а по воскресеньям они рыбачили, — у них были и сети и крючья на большую рыбу; к морю они привыкли, хотя были здесь пришлые, — больше из черноземных губерний. Но море было слишком злое теперь и перекатывало с волны на волну тяжелый баркас, как будто он не имел никакого веса.
Через пять минут все были обрызганы с головы до ног, и на дно баркаса захлестнуло воду, но в то время как гребцы сидели спиной к ялику, какой собрались догнать, Рожнов, то и дело поднимаясь для этого, не выпускал ялика из глаз и, — было ли это правдой или нет, — так часто кричал: "Догоняем, братцы!", что когда крикнул он радостно: "Вот он!" — все тут же повернулись и все оглянулись, как по команде, но увидели только плотную сетку водяной пыли, а не ялик, подниматься же с места можно было только их рулевому, а не им, они, чтобы подняться во весь рост, должны были бы выпустить весла из рук.
Свирепый ветер бил Рожнову в спину и в затылок, — им в лицо: им трудно было дышать, им слепил глаза ветер.
Двое из них — Данила и Севастьян — были каменотесы: молотком и зубилом они превращали бесформенные глыбы камня в прямоугольные плиты, отбивали "лицо" для облицовки стен. Работа эта была тяжелой и кропотливой, но она ценилась, конечно, выше, чем работа простых каменоломщиков, однако всякая вообще возня с глыбами камня требовала прежде всего крепких мышц и большой сноровки, и все семеро на баркасе были кряжистый народ.
Гребли они умело и споро; бора им помогал, — он был попутный, мачты на баркасе не было. Когда Рожнов закричал: "Вот он!" — ялик Афанасия был действительно близко, и минут через пять Рожнов уже мог разглядеть Афанасия.
Он крикнул ему:
— Э-эй! Афа-на-сий!
Крик его долетел, — донесло ветром. Лицо Афанасия было повернуто к нему, но если он что и кричал в ответ, расслышать было нельзя. Повернута была к Рожнову и голова другого, какого-то незнакомого, бритого…
— Актера везет! — прокричал Рожнов своим. — А может, немца!
И деятельно начал одной рукой разматывать канат, другой продолжая править.
Только когда баркас подошел к ялику не дальше, как на двадцать шагов, и гребцы старались обойти его с кормы, чтобы удобней было бросить конец, до них донеслось придушенно слабое: "Рожнов!.. Братцы вы мои!.. Рож-но-ов!"
Это силился кричать хриплым голосом тот, другой, кого вез Афанасий, бритый, принятый Рожновым не то за актера, не то за немца, — и Рожнов первый, а за ним и другие узнали, что этот бритый — их хозяин Федор Макухин.
— Держись, Федор Петрович! Выручим! — обрадованно обнадежил Рожнов Макухина и, поймав момент, бросил ему, так как был он ближе к корме баркаса, мокрый, с узлом на конце, канат.
Гребцы дружно огибали ялик, чтобы его могло прибить к борту баркаса, чтобы можно было снять и Макухина и Афанасия с ялика на баркас.
Это было трудно сделать, но близость помощи удвоила силы погибавших, — полуокоченевшие, они начали двигаться; волною вскинуло ялик почти вровень с бортом; они перевалились наполовину, их подхватили, и они мешками свалились на дно баркаса между скамеек. Афанасий оказался даже в состоянии помочь Рожнову взять ялик свой на буксир…
Трудно было справиться с этим. Спорили, не захлестнет ли ялик вода, можно ли с таким лишним грузом дотащиться до берега, но Афанасий умолял, обнадеживал, — взяли.
Однако впереди пенилось и бурлило открытое море, и туда же, куда несло только ялик, несло теперь борой и баркас. Нечего было и думать повернуть его и идти обратно против бури; нельзя было подставлять ей и свой борт; можно было только править так, чтобы выгресть к пологому берегу довольно далеко от каменоломни, но все-таки в том же заливе.
Очень скоро пришлось бросить ялик, и даже сам Афанасий первый начал кричать Рожнову:
— Руби канат! Ну его к черту!.. Руби канат!
Рубить было нечем, — перерезал ножом. Ялик помчало.
Прячась за высоким бортом баркаса от ветра, Федор Макухин все-таки крупно дрожал. Он пытался сдерживаться и не мог. Он был одет легче, чем Афанасий, и промок до последней нитки. Он не вмешивался ни во что больше, попав на баркас. Он предоставил действовать тем, кто его спас уже больше чем наполовину и может, — в это он верил твердо, — спасти до конца.
Он видел, как гребут Данила и Севастьян, — он пристроился у ног Данилы, упершись спиною в борт баркаса, а его каменотесы сидели на одной скамье. Они откачивались и наклонялись точно, размеренно прижав к груди щетинистые подбородки — бурый у Данилы, желтый у Севастьяна. Глаз их почти не было видно. Их пальцы с черными ногтями были в ссадинах от осколков камня, и теперь эти ссадины разъедала, конечно, соленая морская вода, но они терпели это и должны были вытерпеть…
Рожнова тоже было видно Федору из-за спин другой пары гребцов. От почти сросшихся черных бровей вид у него, молодого, и всегда-то был суровый, а теперь он посуровел еще больше: он правил баркасом, а чтобы править им в бурю, нужны были и сноровка, и сила, и верный глаз…
