будто бы числа 5, 6, 11 и 12 июля для него несчастны, но что конец месяца будет для
него неимоверно счастливее... Король решился обождать, пока не мипуют означенные
дни. Между тем среди праздности, продолжавшейся 10 дней, силы паши ослабевали,
войско стало терпеть нужду, многие солдаты в иностранных и польских региментах
умирали от недостатка пиицп, мужество ии пыл улеглись, и среди пас воцарился такой
беспорядок, и чувствовался такой недостаток во всем, что хотя, повидимому, мы
осаждали неприятеля, но скорее самп чувствовали себя в осаде, подобно тому, как
сказано в старой, по остроумной поговорке: „я поймал Татарина, но он меня пе
пускаетъ". Неприятель же наш избирался храбрости, усиливался, возвел укрепления и
мужественно в них держался. Козаки беспокоили наших постоянными вылазками дпем
и ночыо, и пе оставляли без внимапия ничего того, что могло послужить им в защиту.
Наконец, когда они побежали из табора, то успели спастись и ускользнуть из наших
рук, так как мы не позаботились заградить им путь за речкою.
„То, что происходило в пашем лагере после этого бегства и погрома Козаков,
досадно и стыдно передавать потомству: ибо опасно, чтоб оно пе вздумало подражать в
подобном случае позорному примеру предков *). ИТе говоря уже о многочисленных
упущениях, допущенных после битвы, происходившей в пятницу 30 июня,
*) Один из участников Берсстечской войны писал к приятелю кратко и ясно:
„Теперь совещаются, что делать? но попросту—у нас неурядица", т. ш,
34
266
.
как-то: что мы не преследовали разбитых Татар; что сейчас же не окружили
растерявшихся и встревоженных Козаков; что в течение десяти дней оставались
праздными, и что, наконец, оставили свободный проход для бегущих Козаков,—теперь,
после победы, как тогда казалось, окончательной, было сделано еще больше ошибок и
упущений, будто нарочно, к величайшему стыду нашего народа...
„Король1* (продолжает Освецим), „следуя совету опытных вождей, решился тотчас
двинуться за рассеявшимися козаками, чтобы подавить окончательно неприятеля и
добиться наконец прочного мира в пользу нашей веры и отечества. Он хотел увлечь в
дальнейший поход не только регулярное войско, сильно ослабевшее и утомленное, но и
посполитое рушение. Но лишь только объявил это чрез посредство сенаторов, как вся
шляхта, составлявшая поголовное ополчение, подняла вопль. Основываясь на законе,
что посполитое рушение обязано защищать отечество только в продолжение двух
недель, шляхта даже сенаторам угрожала саблями, и отправила к королю решение, что
дальше идти не намерена... Король и сенаторы умоляли птляхту, чтоб она оставалась в
походе хоть еще две недели, или, по крайней мере, прошла к Старому Константинову
для устраптепия неприятеля*.
И князь Вишневецкий, и полевой коронный гетмап, Калиновский, теперь более
популярный,, чем дряхлый подагрик Потоцкий, поддерживали короля в его увещаниях.
Их выслушали, как и самого короля, молча, а потом обвиняли его в беззаботности,
даже в продажности и измене. Подозревали, что он добровольно и умышленно
выпустил Козаков из табора, что он взял ст Козаковъ
800.000
злотых окупа, и рассказывали множество других выдумок, „которыя*
(пишет Освецим) „даже и вспоминать позорно для нашего народа*.
„Шляхту* (говорит очевидец) „тянуло к женам, хозяйству и к пуховикам. Для
прикрытия своей лени, выбирала она из-под земли аргументы*... Сенаторы, с своей
стороны, не слишком усердно ее увещевали, потому что угощение „младшей братии*,
поддерживавшей старшую на выборах и сеймиках, а также содержание
многочисленного двора для оказалости, стоили им дорого.
Наконец шляхта предложила королю уплатить за себя деньги в виде военной
субсидии, или снарядить милицию соразмерно с зажиточностью каждого из них.
Пришлось принять и эту помощь, при невозможности добиться чего-нибудь более
существенного. Но то были
267
только слова* Дело кончилось тем, что собранные далеко невлолне деньги
пришлось выдать в счет жалованья более нуждавшимся хоругвям регулярного войска.
Пока шли переговоры, многие шляхтичи, то в одиночку, то целыми толпами,
уходили ив лагеря, и даже целые поветы бежали за Стыр... „Несчастная наша Речь
Посполитая" (ишшет Освецим): „безчинства многих ценятся в ней больше, нежели
благоразумие немногих избранных... Мы до того выродились, что не захотели
пожертвовать две недели времени для сохранения того, чти) предки некогда приобрели,
щедро жертвуя кровыо.
„Король" (продолжает он) „не захотел прощаться с дворянскими ополчениями. За
их позорное поведение им следовало бы, но примеру Болеслава Храброго, послать
прялки и заячьи меха, особенно тем, которые не были в битве и с умыслом опоздали
приходом, чтобы битва произошла без них. Л между тем зти-то ополчения больше
всего настаивали па том, чтобы вернуться. скорее домой, и скорее других бежали за
Стыр, бросая возы с провизией ц заботясь лишь о том, чтобы, не обнажив сабли,
обеспечить себе путь к постыдному отступлению. Знатные вельможи, особенно из
Великой ИИольши, владеющие богатыми маетностями и бенефициями, притом
придворные чиновники, как надворный маршал и коронный нодванцлер, но
согласились сопровождать короля даже на расстоянии одной мили".
Одною из загадок тогдашних панских и козацких деяний остался факт, что хан
предвидел сопротивление шляхты. 30 римского июня написал он к королю письмо,
полученное 10 июля. Хан извещал короля, что отступил исключительно потому, что,
среди окруженной болотами местности, у Берестечка, не имел достаточно простора, и
что будет ждать его там, где нет болот и лесов, а в заключение прибавил: „Хотя Бог
даровал тебе победу, но мы знаем, что ты не пойдешь в Украину, а только твои нанята
пойдут за нами". Так хорошо была известна хану шляхта, зги домашние козаки
польские, оти кровные родственники Хмельницких и Выговских, даже в своем
разноверии.
Тому назад недели две, Ян Казимир, точно в чудесном сне, очутился на высоте
великого, могущественнейшего и неиобедимейшего монарха. Хан перед ним бежит.
Хмельницкий перед ним бежит. Сперва 100.000 Татар, а наконец и 200.000 Козаков
разбегаются перед ним в ужасе, бросая все для них дорогое и святое. Но новелеиия
великого монарха не исполняются; Шляхетский
268
,
Народ непобедимому победителю не повинуется, и даже придворные сановники
поворачивают от него восвояси. Не мог, однакож, Ян Казимир спуститься в один день с
высоты своего величия. По словам Освецима, он „предначертал себе путь в Украину, с
намерением преследовать неприятеля до самых его кочевий, и там его истребить". Он
выступил 14 июля в поход, но словам, очевидио нронизующего его Освециша, „с
непоколебимою твердостью*, в сопровождении только наемного войска, дольского и
иностранного, и остановился на ночлег в полумиле от Козина, в имении пана Фирлея.
„Здесь он увиделъ* (пишет Освецим), „что количество его войска уменьшилось в
поражающих размерахъ": ибо вместе с поено литым рушением ушли все добровольцы,
панские хоругви, надворные хоругви воевод и других сенаторов и при них множество
товарищей, челяди и пехоты, даже из наемного войска, под тем предлогом, что они
намерены поступить в ряды предполагавшихся новых милиций* (и полководец узнал
обо всем этом только в походе). „Притомъ* (продожает Освецим) „и оставшиеся
наемные хоругви представляли печальное зрелище: они имели вид иищенский. Пехота,
блиставшая прежде серебряными украшениями мундиров, теперь была оборвана;
регимеиты весьма малочисленны, и Немцы безнаказанно бежали из них, как будто
война была уже совершенно кончена*.
Тем не менее великий монарх, упорный там, где упорство похоже на детский
каприз, „продолжал предначертанный путь с намерением преследовать врага до самых
его кочевий, и там его истребить*. Эти слова панского Самовидца, вероятно,
принадлежали самому королю. „Но, сообразивъ* (продолжает Освецим с иронической
серьезностью), „что, при такой малочисленности своего войска, если он отправится
лично в неприятельскую область, то подвергает великой опасности и себя, и всю Речь
Посполитую, созвал раду для обсуждения, не будет ли полезнее отправить гетманов с
войском в Украину, самому же вернуться для того, чтобы руководить доставкою новых
средств для продолжения кампании. Тщательно взвешены были все побуждения,
