опасную игру в слова, где выигрышем могла стать его собственная жизнь. Ради нее обвиняемый был готов буквально на все: притворяться клириком, пытаясь избежать светского наказания; переодеваться в чужую одежду и прикрываться чужим именем, рассчитывая изменить свой социальный статус; симулировать беременность или сумасшествие, надеясь получить снисхождение; рассказывать небылицы о женах, возлюбленных, многочисленных детях и прочих родственниках, не имеющих никакого отношения к делу; искать поддержки у друзей и заступничества у высокопоставленных лиц, способных повлиять на ход дела. Кто-то пытался изменять установленную процедуру следствия, предлагая вместо пытки проведение судебного поединка (атрибута, скорее, Божьего, нежели инквизиционного процесса). Кто-то проявлял чудеса выносливости, не признаваясь в совершении преступления ни после первого, ни после второго, ни после третьего (и даже четвертого) сеанса пыток. Кто-то нанимал адвоката, не в силах противостоять обвинению в одиночку. У каждого из наших героев существовала своя, в высшей степени индивидуальная стратегия поведения, но цель у них оставалась одной и той же – сделать все возможное, чтобы доказать свою невиновность и непричастность к совершенному преступлению. Именно в этом их стремлении и заключалась та «истинная правда», которую они искали в суде.
Однако она вовсе, как кажется, не устраивала противную сторону – собственно судебных чиновников, призванных доказать, что тот или иной конкретный человек виновен в преступлении, опасном для мира и благополучия общества, а потому заслуживает наказания. Свою «правду» судьи также обосновывали самыми разными и порой весьма специфическими способами.
Уже сами протоколы уголовных дел (особенности их составления, формуляра, лексики и стиля) всячески подчеркивали справедливость и – главное – обоснованность каждого вынесенного решения. Человек, чей образ встает перед нами со страниц судебных документов, не мог, по мысли их авторов, не совершать преступлений. Это был портрет идеального преступника со всеми, только ему присущими чертами: трудным детством, недостаточным воспитанием, дурным нравом, распутным образом жизни, сомнительными приятелями, отсутствием дома, семьи и достойной профессии. Столь опасному типу, способному на любое, самое ужасное злодеяние, на страницах регистров (как, впрочем, и в зале суда) противостоял другой человек, получивший право вести расследование и наказывать по закону. Человек этот являлся не менее идеальным во всех отношениях: он хотел казаться знатоком права, опытным профессионалом, гарантом мира и спокойствия, верным слугой короля, членом могущественной корпорации, созданной для искоренения преступности.
Конечно, подобный образ судьи всегда оставался столь же фиктивным, как и образ идеального преступника. Во Франции XIV–XV вв. не существовало еще ни единой судебной машины, ни сколько-нибудь полного и ясного уголовного законодательства, ни развитой системы розыска и следствия. Все эти институты только начинали складываться – но именно по этой причине средневековым чиновникам так важно было выдать желаемое за действительное, обосновать свое право на власть, показать действенность собственного правосудия. Это и была та «истинная правда», в которую им так хотелось верить самим и заставить поверить окружающих.
Именно поэтому каждое новое уголовное дело становилось для средневековых судей своеобразным испытанием, проверкой на прочность. В каждом конкретном случае – особенно в ситуации, когда преступление было неявным и/или трудно доказуемым, – им предстояло создавать обвинение практически на пустом месте, без опоры на какое бы то ни было кодифицированное законодательство, с использованием лишь известных им самим прецедентов и собственного воображения. Вот почему, как мне кажется, в рассмотренных выше процессах оказывались столь сильны литературные и фольклорные аналогии: сказочные мотивы «доброй» и «злой» ведьмы в деле Марион ла Друатюрьер 1390 г., история библейской Юдифи в деле Жанны д’Арк 1431 г., описание обряда инициации в деле Жиля де Ре 1440 г. Эти ассоциации помогали судьям выстраивать обвинение, делать его правдоподобным, не вызывающим сомнений у окружающих.
К сожалению, приемы построения средневековых судебных протоколов и скрывающаяся за ними – пусть вымышленная, фиктивная, но все же существовавшая в сознании людей – реальность исследуются в современной историографии сравнительно мало. Прежде всего это связано с уже упоминавшейся выше склонностью историков права к использованию подобных документов в качестве серийных источников и, как следствие, к созданию полномасштабных обобщающих работ на их основе. Что касается Франции, то эпоху позднего Средневековья принято традиционно считать временем формирования централизованного государства и системы судопроизводства. Идея о том, что процесс кодификации права в этот период шел полным ходом, является аксиомой практически для любого французского (и не только) медиевиста. Как представляется, это убеждение накладывает отпечаток на все работы, так или иначе затрагивающие правовые вопросы. Складывается своеобразная теория исторического прогресса применительно к средневековым правовым нормам – их рассмотрение с точки зрения уже кодифицированного права, кодекса [971]. Вполне понятно, что далеко не последнюю роль здесь по-прежнему играют работы Мишеля Фуко о некоей надличностной системе подавления (тюрьме, больнице, государстве), с позиции которой надлежит рассматривать любые явления социального порядка.
Тем не менее в последние десятилетия и в отечественной, и в зарубежной науке получили развитие микроисторические исследования по истории права. Речь идет об изучении единичных судебных казусов, которое, как показывает практика, может быть спровоцировано самыми разнообразными причинами: личностью обвиняемого, специфическим составом преступления, неординарным поведением того или иного человека, находящегося под следствием, или нестандартным решением судей [972]. Впрочем, для эпохи Средневековья подобные «микроисследования» представляются делом само собой разумеющимся, поскольку присущая этому периоду идея прецедентного права и была, собственно, основана на тщательной фиксации и изучении отдельных казусов. История средневекового права и судопроизводства – это история непрекращающейся борьбы за кодификацию, которая велась в разные эпохи с переменным успехом и с завоеваниями в виде Кодекса Феодосия V в., Дигест Юстиниана VI в., Декрета Грациана XII в., Consiliae глоссаторов и постглоссаторов XI–XIV вв., кампании по редактированию французских кутюм XVI в. и т. д. Кодификация права на основании конкретных прецедентов шла, таким образом, многие столетия, и от каких-то периодов истории у нас уже не осталось единичных казусов (может быть, только самые знаменитые, наподобие De divortio Lotharii [973]), а имеются лишь промежуточные обобщения, как например, варварские leges [974].
Вот почему мне показалось вполне логичным рассматривать судебные дела, дошедшие до нас в регистре Шатле и в протоколах Парижского парламента (не говоря уже о процессах Жанны д’Арк и Жиля де Ре, представлявших собой уникальные прецеденты даже для эпохи Средневековья), не как иллюстрацию общего развития права, но как единичное явление. Такой подход, на мой взгляд, дал возможность увидеть то, что обычно остается за рамками исследования: особенности индивидуального мировосприятия средневековых судей и обывателей, которые часто не укладывались в норму, в систему «коллективного ментального».
Я не ставила перед собой задачи создать полную, законченную картину средневекового правосознания. Я не знаю, разделяли ли мнение Алома Кашмаре о насильственном крещении евреев в суде прочие его коллеги. И не могу утверждать,
