Как, по-вашему, этот «профессор-доктор» представляет себе живот человека? Как ящик, в котором сверху свисают внутренности, а по полу бегает крыса и откусывает их?
И стоит ли удивляться, что «профессор-доктор» с удовольствием записывает следующий эпизод из жизни «садиста-Сталина».
«По словам Зинаиды Гавриловны Орджоникидзе, Сталин любил поиздеваться над ближними. Объектом таких издевательств нередко был его секретарь Поскребышев. Однажды под Новый год Сталин развлекался таким образом: сидя за столом, он сворачивал бумажки в маленькие трубочки и надевал их на пальцы Поскребышева. Потом зажигал бумажки, подобно новогодним свечам. Поскребышев весь извивался и корчился от боли, но не смел сбросить эти трубочки. ...Жена Поскребышева была родной сестрой жены Седова – сына Троцкого. Рассказывают, что ордер на арест своей жены Поскребышев должен был лично передать Сталину на подпись. При этом он попытался взять ее под защиту. «Раз органы НКВД считают нужным арестовать твою жену, – ответил Сталин, – значит, это необходимо». И подписал ордер. Увидев выражение лица Поскребышева, Сталин рассмеялся: «Ты что, бабу жалеешь? Найдем тебе бабу». Действительно, вскоре в квартиру к Поскребышеву пришла молодая женщина и сказала, что ей поручили заниматься его хозяйством».
Тут не только умственная неполноценность «профессора-доктора», тут какой-то комплекс неполноценности. Видимо, Ю. Борев сам действительно считает такое возможным, то есть если бы он был на месте Сталина, то развлекался бы именно таким способом. Ордер на арест подписывает прокурор или суд, инстанции, к которым Сталин не имел отношения, но как это объяснить людям с умственным уровнем «профессора-доктора»? В этом эпизоде он заодно намекает, что Сталин сводник, но на следующей странице пишет: «Когда Василий Сталин подрос, он стал домогаться подруги Светланы. После напрасных попыток его осадить та пожаловалась Светлане. Светлана рассказала об этом отцу. Сталин взял ремень и жестоко выпорол Василия. После этого Василий прекратил свои приставания, боясь отца и порки».
Здесь Ю. Бореву хотелось, видимо, показать, что Сталин был садист и по отношению к детям, но ума не хватает понять, что этот эпизод никак не согласуется с предыдущим о сводничестве.
Эти эпизоды «из Борева» даны в качестве примера ранее сказанного, что «профессор-доктор» напихал в книгу много всего, не думая, в связи с чем количество не могло не перейти в качество. Но оставим «профессора-доктора» и перейдем к его братьям по уму, чести и совести. Прежде всего поражает их какая-то подлая, патологическая трусость.
Поэт Антокольский по команде партийного чиновника делает приседания и на вопрос, как можно опуститься до такой низости, мямлит: «Ну... во-первых, я член партии, а во-вторых, я испугался».
Этот-то еще на ногах устоял, а эти:
«Как-то после войны Козинцев показывал свой фильм Сталину и пытался угадать его впечатление. Вдруг вошел Поскребышев, передал записку, посветил фонариком. Сталин буркнул: «Плохо». Козинцев потерял сознание. Сталин сказал: – Когда проснется этот хлюпик, скажите ему, что «плохо» относится не к фильму, а к записке. Товарищу Сталину весь мир говорит «плохо» – не падает же Сталин от этого в обморок».
Или этот:
«Рабинович был правительственным фотографом – снимал членов Политбюро, членов ЦК, партийные съезды, международные конгрессы. Летним утром 1937 года он устанавливал свой треножник на одной из дорожек Кремля. К фотографу подошел Сталин: – Что же это вы, гражданин Рабинович, скрыли, что вы из дворян? Рабинович от страха упал в обморок».
Или такой эпизод. Сталин смотрит балет. В антракте проходит мимо разговаривающих Храпченко и какого-то видного балетмейстера (Борев не захотел его назвать). Сталин им бросает на ходу: «Все о делах, о делах, потанцевали бы...» И профессор Храпченко с балетмейстером тут же, без музыки начали немедленно вальсировать.
Борев тщательно проводит мысль, что тогда все были такие, все боялись и нельзя было иначе, но в других эпизодах, где идут потуги облить Сталина грязью, всплывают и другие факты. Вот, например, взаимоотношения М. Шолохова и секретаря ЦК по идеологии Стецкого: «Однажды в компании Стецкий стал критиковать Шолохова за то, что его главный герой Мелехов – настоящая контра. И многое в том же духе. Потом он сказал: – Ты, Шолохов, не отмалчивайся.
Шолохов спросил: – Ответить вам как члену ЦК или лично? – Лично.
Шолохов подошел к Стецкому и дал ему пощечину. На следующий день Шолохову позвонил Поскребышев. – Товарища Сталина интересует, правда ли, что вы ответили на критику Стецкого пощечиной? – Правда. – Товарищ Сталин считает, что вы поступили правильно».
Между прочим, Шолохов мог бы и поприседать, как Антокольский, но не стал, мог бы предать своих друзей, как это делали другие, но тоже не предавал. Когда в Ростовском обкоме арестовали друзей Шолохова, он немедленно выехал в Москву, причем открыто, а не тайно, как это утверждает Борев. Попросил приема у Сталина, защитил друзей, их дело было возвращено и пересмотрено, они освобождены и восстановлены в должности. Можно было? Да, но для таких поступков нужно быть порядочным человеком.
Таких среди критиков Сталина нет. Вот, к примеру, критик, храбростью которого все восхищаются. Борев пишет об этих событиях так:
«Мандельштам был убежден, что он — поэт, живущий, как божья птица, вольно и впроголодь, – имеет право брать у всех все, что ему нужно. Однажды он взял взаймы деньги у прозаика Бродского. Через некоторое время заимодатель грубо, в оскорбительной для Мандельштама и его жены форме стал требовать деньги. Произошла ссора. Чтобы ликвидировать инцидент, был назначен товарищеский суд под председательством Алексея Толстого, о котором в 30-х годах говорили, что в его жилах течет половина графской и половина свинской крови. Когда я пишу эти слова, во мне все протестует против столь резкой и несправедливой оценки. Однако в предании прозвучала такая характеристика, и я не считаю себя вправе быть ее цензором. Суд решил, что Мандельштам не прав, присудил его к возвращению долга и вынес общественное порицание. Тогда разгоряченный поэт встал, подошел к Толстому и со словами: «А это вам за ваш Шемякин суд», – дал ему пощечину».
Когда я прочел эти строки, то подумал, что О. Мандельштаму должно быть на момент описываемых событий лет 20, не больше, поскольку наглость «божьей птички», ограбившей доверчивых кредиторов, объяснима для безусого юнца. Каково же было удивление, когда наткнулся на фотографию Мандельштама, раскрыв как-то том его сочинений. Это оказался лысый джентльмен с весьма потасканной физиономией, который кончал в то время вторую половину пятого десятка! И в эти-то годы такая откровенная подлость в поступках?
И уже не удивляла его «критика» Сталина в широко известном стишке:
«Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны.
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей.
Он играет услугами полулюдей,
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет.
Он один лишь бабачит и тычет, Как подковы, кует за указом указ -Кому в пах, кому в лоб, Кому в бровь, кому в глаз. Что ни казнь у него, то малина И широкая грудь осетина».
Непонятно, в чем здесь Мандельштам критикует Сталина? Разве только за то, что Сталин пользуется «услугами полулюдей», но сам Мандельштам к кому себя причислял? Ведь как только Мандельштама сослали в ссылку за этот стишок и после вмешательства Сталина освободили, то он тут же написал ему хвалебную оду. Это что, не «услуга полулюдей»?
Стишок – просто попытка, оскорбив Сталина, прославиться, причем Мандельштам для оскорбления пользуется приемами, которые очень не любят, к примеру, евреи – национальностью и внешним видом. Сталин – горец, осетин, у Сталина – пальцы как черви, усы как у таракана, ходит в сапогах, не говорит, а бабачит.
Интересно, как защищал «птичку божью» ее друг Пастернак. Считается, что он хлопотал, но где и как — непонятно. По крайней мере, сам не обратился к Сталину, а вот тот задал ему вопрос: – Товарищ Пастернак, хороший ли поэт Мандельштам?
Не соотнеся свой ответ с драматической ситуацией, в которой находился Мандельштам, и опасаясь подозрения, что он знает стихотворение о Сталине, Пастернак стал путано рассуждать о достоинствах и недостатках поэзии Мандельштама. Сталин повторил: – А как идут дела у поэта Мандельштама? – Он сослан. Я хлопотал, но безуспешно. – А почему вы не обратились ко мне? Я к своим друзьям отношусь лучше: если бы мой друг был в таком положении, я бы на стену лез. – Но что же мне делать? – Ну ничего, с Мандельштамом теперь все будет хорошо. – Спасибо, Иосиф Виссарионович, я бы хотел с вами встретиться и поговорить. – О чем? – О жизни и смерти.
