Волынский предлагал: расширить состав Сената и повысить его роль за счет перегруженного делами Кабинета; при этом упразднить пост генерал-прокурора, чтобы не чинить сенаторам «замешение»; назначать на все должности, в том числе и канцелярские, только дворян, а на местах ввести несменяемых воевод; для дворян ввести винную монополию, для горожан восстановить в городах магистраты, для духовенства устроить академии, куда тоже желательно привлекать дворян; сократить армию до 60 полков с соответствующей экономией жалованья на 180 тысяч рублей; устроить военные поселения-»слободы» на границах; сочинить «окладную книгу», сбалансировать доходы и расходы бюджета.[441]
Проект трудно назвать крамольным – скорее, наоборот, он находился на столбовом пути развития внутренней политики послепетровской монархии. Сократить армию безуспешно пытался еще Верховный тайный совет; при Анне предпринимались попытки «одворянить» государственный аппарат (устройство дворян-»кадет» при Сенате) и сбалансировать бюджет; позже, уже при Елизавете, была введена винная монополия и восстановлены магистраты.
План Волынского носил сугубо бюрократический характер; речь о выборном начале не заходила даже в тех случаях, когда предполагалось расширить права и привилегии «шляхетства». В этом смысле он находился в тех же рамках петровской системы, которые пыталось несколько раздвинуть «шляхетство» в 1730 году. Но, похоже, аннинское десятилетие отучило даже просвещенных представителей кружка Волынского ставить подобные вопросы. На первый план выходил не способ преобразований, а фавор определенной «партии», интриги и заговоры. Дворецкий опального Василий Кубанец выдал не только его служебные преступления (министр был крупным взяточником), но и его «конфидентов», обвинив хозяина в намерении «сделать свою партию и всех к себе преклонить; для того ласкал офицеров гвардии и хвастался знатностью своей фамилии, а кто не склонится, тех де убивать можно». Еропкин и Соймонов на пытке подтвердили показание слуги о намерении Волынского произвести переворот; о таких планах министра ходили разговоры также в дипломатическом корпусе.[442] Но сам он, признавшись во многих служебных проступках и взяточничестве, даже после двух пыток категорически это отрицал: «Умысла, чтоб себя государем сделать, я подлинно не имел». Следствие так и не смогло ничего выяснить про заговор; не были обнаружены и связи Волынского с гвардией.
В результате Анна повелела «более розысков не производить», и в обвинительном «изображении о преступлении» ничего не говорилось о якобы готовившемся захвате власти. Императрица колебалась: Волынский, безусловно, заслужил опалу; но допустить на десятом, «триумфальном» году царствования позорную казнь толкового министра?! Бирон использовал всё свое влияние: «Либо я, либо он», – угрожая уехать в Курляндию. Наконец Анна Иоанновна уступила. 27 июня 1740 года на Сытном рынке столицы состоялись казнь Волынского, Еропкина и Хрущова и «урезание языка» графу Мусину-Пушкину. Соймонова, Суда и Эйхлера били кнутом и сослали в Сибирь на каторгу.
Некоторых подследственных ожидали жестокие пытки и казнь, как Алексея Жолобова или Егора Столетова, на свою беду в подробностях рассказывавшего, как сестра царицы, мекленбургская герцогиня Екатерина Иоанновна сожительствовала с его приятелем князем Михаилом Белосельским. Другим посчастливилось – коллежский советник Иван Анненков и асессор Константин Скороходов были отправлены в ссылку «без наказания». Порой Анна умела быть великодушной. Жена сосланного ею Петра Бестужева-Рюмина не стеснялась в «непристойных словах к чести ее императорского величества», о чем донесли ее крестьяне. Но государыня вместо расследования повелела отписать мужу виновной, что отправляет ее к нему, «милосердуя к ней, Авдотье», чтобы впредь не болтала.[443] В 1735 году сын лифляндского мужика и племянник императрицы Екатерины I, уже безмерно обласканный судьбой кадет Мартин Скавронский, размечтался: «Нынешней де государыне, надеюсь, не долго жить, а после де ее как буду я императором, то де разошлю тогда по всем городам указы, чтоб всякого чина у людей освидетельствовать и переписать, сколько у кого денег». Царствовать с отъемом денег у населения беспутному кадету не пришлось, но он был везунчиком – после порки плетьми и отсидки в тюрьме Тайной канцелярии вышел на свободу, а впоследствии дослужился до действительного тайного советника 1-го класса и обер-гофмейстера двора.[444]
Наряду с искателями придворной фортуны в застенки попадали люди с более твердыми убеждениями: в 1734 году был казнен бывший капитан гвардии, полковник Ульян Шишкин, объявивший «по совести своей» на следствии, «что ныне императором Елисавет», а Анну Иоанновну «изобрали погреша в сем пред Богом». От своих слов бывший гвардеец не отказался, за что лишился головы.[445]
Известные нам следственные дела не содержат сообщений о сколько-нибудь серьезных попытках захвата власти. Но все же многие подданные воспринимали режим «недостаточно законным»; точнее, сама ситуация насильственной смены монарха уже не казалась больше немыслимой. Даже беглый гусар из Новой Сербии (военных поселений южных славян на Украине) Федор Штырский в 1754 году мечтал: «А ныне де как весны дождуся, то учиню побег к крымскому хану и подниму татар и поляков на Новую Сербию и на всю ее императорского величества державу, и приду на столицу и возьму всемилостивейшую государыню».[446]
В декабре 1731 года Анна восстановила петровский закон о престолонаследии: подданные вновь обязаны были присягать наследнику, «который от ее императорского величества назначен будет». Обе сестры императрицы умерли; зато оставались цесаревна Елизавета и внук Петра I в Голштинии. Они были указаны как следующие после Петра II наследники в завещании Екатерины I, и этот «виртуальный» документ (вроде бы существующий, но в то же время объявленный подложным) необходимо было лишить юридической силы. К концу царствования императрица решила проблему престолонаследия. У Анны не было детей, но она в 1739 году выдала свою племянницу – тоже Анну – замуж за принца Антона Ульриха, сына герцога Фердинанда Альбрехта II Брауншвейг-Бевернского. 12 августа 1740 года Анна Иоанновна восприняла от купели долгожданного наследника – своего внучатого племянника, будущего императора, а затем узника Ивана Антоновича.
Но к этому времени гвардия уже заявила о своем праве вмешиваться в политику – «непристойные слова» по «первым двум пунктам» перестали быть только словами. А Тайная канцелярия еще не имела надежных средств, помимо доносов, для предотвращения подобного вмешательства – в ее распоряжении не было ни профессиональных сыщиков, ни агентов-провокаторов, ни разветвленной сети информаторов. Правда, и настоящих заговоров (с организацией, конспирацией, политической программой) в первой половине XVIII века тоже не было; но тем сложнее оказалось выявить и пресечь спонтанные гвардейские выступления. Бравые офицеры и солдаты уже «созрели» для совершения переворота.
Дела Тайной канцелярии свидетельствуют, что уже после первой схватки за власть в январе 1725 года в рядах гвардии – опоры режима – были недовольные: железной руки Петра не стало, а награды достались явно не всем желающим.
Доносы сохранили жалобы гвардейцев: «Не х кому нам голову приклонить, а к ней, государыне, ‹…› господа де наши со словцами подойдут, и она их слушает, что ни молвят. Так уж де они, ростакие матери, сожмут у нас рты? Тьфу де, ростакая мать, служба наша не в службу! Как де вон, ростаким матерям, роздала деревни дворов по 30 и болше ‹…›, а нам что дала помянуть мужа? Не токмо что, и выеденова яйца не дала». Преображенский сержант Петр Курлянов сокрушался: «Императора нашего не стало, и все де, разбодена мать, во дворце стало худо»; а его однополчанин Петр Катаев сожалел, что смерть Петра «даровала многим живот», поскольку государь «желал всех их смерти».[447]
Однако в событиях 1725 и 1727 годов от имени гвардии действовали ее командиры – Ушаков, Бутурлин, Меншиков. В 1730 году высшие офицеры обоих полков участвовали в политических дискуссиях и подписывали проекты будущего государственного устройства. Но судьбу монархии тогда решили без них явившиеся во дворец с прошением о восстановлении «самодержавства» дворяне, в том числе гвардейские поручики и капитаны, радостно кричавшие: «Государыня, мы верные рабы вашего величества, верно служим вашим предшественникам и готовы пожертвовать жизнью на службе вашему величеству, но мы не потерпим ваших злодеев! Повелите, и мы сложим к вашим ногам их головы!» Рядовые же «политикой» не интересовались, а лишь исполняли приказы начальства.
Со временем гвардейцы усвоили опыт дворцовых «революций» и ощутили себя «делателями королей». Как только грозная Анна Иоанновна умерла, оставив регентство при младенце-императоре Иване Антоновиче своему фавориту герцогу Бирону, недовольство в полках вырвалось наружу. Его выразил «старейший» в Преображенском полку поручик Петр Ханыков, заявивший приятелю, сержанту Ивану Алфимову 20 октября 1740 года – через два дня после присяги новому императору: «Что де мы зделали, что государева отца и мать оставили, они де, надеясь на нас плачютца, а отдали де все государство какому человеку регенту, что де он за человек?»[448] Он первым осознал, что его однополчане сами могут совершить переворот: «Учинили бы тревогу барабанным боем и гренадерскую б свою роту привел к тому, чтоб вся та рота пошла с ним, Ханыковым, а к тому б де пристали и другие салдаты, и мы б де регента и сообщников его, Остермана, Бестужева, князь Никиту Трубецкова убрали».
