Мужество Феодоры заставило императора отказаться от бегства и попытаться подавить мятеж с помощью дружины Велизария и отряда германских наемников, преданных законной власти. О подавлении бунта Прокопий пишет: «Толпы народа, не ожидавшие нападения и не составлявшие строя, видя, что покрытые латами воины, заслужившие великую славу храбростью и опытностью, поражали всех подряд без пощады, с громким криком обратились в бегство. Но тут их встретил отряд наемников; победа была полная, убито великое множество народу. Полагают, что тогда погибло более 30 тысяч человек. Ипатий и Помпей были схвачены и убиты, имущество их, как и других сенаторов, к ним приставших, отписано в казну». Этой победой над бунтовщиками Юстиниан положил конец притязаниям городских сословий и установил в империи эру абсолютной царской власти.
Своего прекрасного историка эпоха Юстиниана имела в лице Прокопия Кесарийского. Его «История войн» в восьми книгах – о персидской войне, о войне с вандалами в Северной Африке и о войне с готами, преимущественно в Италии, участником которой Прокопий был как советник полководца Велизария, а также сочинения «О постройках», где подробно рассказано о множестве грандиозных сооружений, церковных и гражданских, на которые император не жалел средств, – панегирик Юстиниану и Феодоре и их ближайшим сподвижникам.
Церковь Панагии Дросианни. Наксос. IX в.
В предисловии к «Постройкам» Прокопий пишет: «Как рассказал я в книгах о войнах, Юстиниан возвеличил и прославил колебавшуюся империю; он отовсюду прогнал варваров, которые издавна творили насилие в ромэйских областях. Некогда превозносили Фемистокла за то, что он расширил город, а Юстиниан приобретал целые государства. Расширив империю новыми владениями, он построил бесчисленное множество городов. Нашедши в империи разные вероучения и мнения, он уничтожил пути, приводившие к заблуждениям и утвердил веру на твердых основаниях. Дав новые законы, он выказывал милость к преступникам, благотворил бедным, благодетельствовал несчастным и всем этим создал в государстве порядок и благополучие. Империю, открытую со всех сторон набегам варваров, он обезопасил постройкой крепостей и сильными гарнизонами на окраинах».
Строил Юстиниан действительно много, по всей империи выросли великолепные церковные и гражданские сооружения. После пожаров во время «Ники» он отстроил центр Константинополя и на месте сгоревшего храма Св. Софии воздвиг крупнейшую церковь христианского мира, сохранившуюся до нашего времени, правда, впоследствии достаточно безвкусно переделанную турками в мечеть. Много храмов построил Юстиниан в святых местах: в Иерусалиме он расширил и украсил храм Гроба Господня и на юго-западном склоне горы Сион соорудил грандиозный «новый храм Пресвятой Богородицы», остатки которого, поражающие воображение, были обнаружены археологами уже в наше время.
В «Божественной комедии» Данте поместил Юстиниана на второе небо Рая среди великих честолюбцев, вложив в его уста такую самохарактеристику: «С тех пор как взмыл, послушный Константину, Орел противу звезд…/ Господня птица двести с лишним лет/ На рубеже Европы пребывала,/ Близ гор, с которых облетела свет;/ И тень священных крыл распростирала/ На мир, который был во власть ей дан,/ И там, из длани в длань к моей ниспала./ Был кесарь я, теперь – Юстиниан;/ Я, первою любовью вдохновленный,/ В законах всякий устранил изъян./ Я верил, в труд еще не погруженный,/ Что естество в Христе одно, не два,/ Такою верою удовлетворенный./ Но Агапий, всех пастырей глава,/ Мне свой урок преподал благодатный/ В той вере, что единственно права./ Я внял ему; теперь мне так понятны/ Его слова, как твоему уму/ В противоречье ложь и правда внятны./ Я стал ступать, как Церковь; потому/ И Бог меня отметил, мне внушая/ Высокий труд; я предался Ему,/ Оружье Велисарию вверяя,/ Которого Господь в боях вознес,/ От ратных дел меня освобождая».
В качестве комментария к этим дантовским словам следует сказать, что в начале 536 г. папа Агапий I приехал в Константинополь, чтобы уговорить Юстиниана прекратить разрушительную войну в Италии; там он провел беседы с императором на богословские темы, разъяснив ему Халкидонский символ.
У Прокопия Кесарийского есть еще одно скандально знаменитое произведение, написанное в самом конце жизни, уже после смерти императорской четы. Это так называемая «Тайная история», которую сам Прокопий назвал А>£к6ота (анекдотической), где Юстиниан и особенно Феодора изображены как кровожадные, коварные и развратные чудовища. Не следует удивляться такой полярности точек зрения Прокопия на императорскую чету и упрекать историка в непоследовательности, а тем более в неискренности. Писать «Тайную историю» при жизни Юстиниана значило немедленно лишиться головы, о чем Прокопий пишет сам в предисловии к книге: «Я рассказал, где, как и какие войны вели ромеи; в предлагаемом же теперь сочинении руководствуюсь другим планом. Мне нельзя было писать правдивую историю, пока были живы те, дела которых я описывал. Тогда невозможно было укрыться от множества доносчиков, а если бы они узнали, не избежать бы мне самой мучительном смерти; нельзя было полагаться тогда даже на самых близких родственников».
Не правда ли, знакомая картина из нашего недавнего прошлого?..
Поэтому здесь уместно привести короткое рассуждение о характере правления тиранов, заполучивших самодержавную власть, поскольку в Византии, как и у ее наследницы по вере, России, которой посвящена вторая книга, Православие и самодержавие были неразрывно связаны. История знает немало примеров, когда выдающимся правителям держав с тоталитарным режимом – а Византия времен Юстиниана, несомненно, была государством тоталитарным в самом прямом смысле этого понятия – удавалось одновременно с делами на пользу страны и народа творить бесчеловечные зверства. Удачным символом для такого типа правителей может служить надгробный памятник Хрущеву работы Эрнста Неизвестного: одна половина – черная, другая – белая, без полутонов и плавных переходов. Таким правителям много внимания уделил Никколо Макиавелли в своем знаменитом «Государе», и нельзя сказать, чтобы судил он их слишком строго за жестокость и злодейства. Он подробно описывал, как «сицилианец Агафокл, выйдя из самого низкого состояния, сделался царем Сиракуз и на всех ступенях своего жизненного пути вел себя злодеем. Тем не менее, он соединил со своими преступлениями такую силу души и тела, что вскоре сделался претором… Однажды утром, собрав народ и сенат Сиракуз, как будто имея в виду обсудить важные дела, велел солдатам перебить всех сенаторов и самых богатых людей из народа, после чего он захватил и удерживал господство над городом без всякого сопротивления со стороны остальных граждан… Кто станет разбирать жизнь и заслуги Агафокла, не найдет ничего или очень мало, что можно приписать милостям судьбы, ибо он достиг власти и затем удержал ее с бесконечными трудностями и опасностями, принимая смелые и отчаянные решения. Нельзя, конечно, считать заслугой убийство своих сограждан, измену друзьям, отсутствие жалости, вероломство и нечестивость – таким путем можно добиться власти, но не славы. Однако, если посмотреть, с какой отвагой Агафокл встречал и побеждал опасности, с какою силою духа он выносил и преодолевал неудачи, то вряд ли он окажется ниже самого блестящего полководца… Можно спросить, как Агафоклу удалось после своих бесчисленных предательств и жестокостей долго и спокойно жить, защищать родину от внешних врагов, и никогда против него сограждане не устраивали заговоров; в то же время многие другие, при всей их свирепости, не могли удержать власти даже в мирное время, не говоря уж о смутной поре войны. Думаю, что это зависит от того, как применена жестокость – дурно или хорошо».
В нашу эпоху «Декларации прав человека» – от принятой в 1793 г. революционным конвентом и до «Всеобщей декларации» 1948 года – эти слова Макиавелли у многих вызывают возмущение: его несправедливо называют циником, аморальным человеком. Однако «Макиавелли скорбный», как метко окрестил его Пушкин, слишком хорошо знал человеческую натуру, чтобы при решении крайне запутанной проблемы власти ограничиться однозначными сентенциями. В главе «Государя», которая называется «О жестокости и милосердии и о том, лучше ли быть любимым или внушать страх» он говорит, что «желательно было бы и то, и другое, но так как совместить это трудно, то для государя гораздо вернее внушить страх, чем быть любимым, если уж от чего-нибудь одного пришлось бы отказаться. Ведь о людях можно вообще сказать, что они неблагодарны, изменчивы, лицемерны, трусливы и жадны до наживы. Пока им делают добро, они покорны, но как только приближается нужда, люди начинают бунтовать, и государь, который всецело положится на их слова, находя другие меры ненужными, погибает… При этом люди меньше боятся обидеть человека, который внушил им любовь, чем того, кто внушил страх. Ведь любовь держится узами благодарности, но т. к. люди дурны, то эти узы легко рвутся пря всяком выгодном для них случае. Страх же основан на боязни, которая не покидает их никогда».
