И после официальных сообщений о "делах" "Промпартии" и академиков, 6 апреля 1931 года, Бухарин громогласно заявил, что "квалифицированная российская интеллигенция... заняла свое место по ту сторону Великой Октябрьской революции... Рабочие СССР... не могут просить "извинения" перед холопами капитала, великодержавности (это именно о "монархических" историках. - В.К.)... Речь идет о целом слое (выделено Бухариным. - В.К.) нашей технической и научно-исследовательской интеллигенции, который оказался в лагере наших самых отъявленных, самых кровавых (! - В.К.) врагов, лишь для внешности надевающих в "мирное" время лайковую перчатку дипломатии и усердно орудующих по временам лакированным языком буржуазной христианской цивилизации. С врагом пришлось поступить как с врагом. На войне, как на войне: враг должен быть окружен, разбит, уничтожен"255 (стоит отметить, что свое цитируемое сочинение сей мнимый "защитник интеллигенции" в 1931-1932 годах счел нужным опубликовать трижды в разных изданиях).
Однако не более чем через пять лет все сумевшие выжить из этих "самых отъявленных врагов" были возвращены к работе; правда, Бухарин, расстрелянный в 1938 году, уже не узнал, что "великодержавный" историк С. В. Бахрушин в 1942 году, а "холоп капитала" инженер Л. К. Рамзин в 1943-м были увенчаны самой престижной наградой - Сталинскими премиями. В таких "превращениях" - а их было множество в то время - со всей яркостью выразился поворот, который и Троцкий и Федотов называли "контрреволюцией".
Помимо принадлежащих Троцкому и Федотову истолкований тех коренных сдвигов, которые привели в конечном счете к 1937 году, стоит процитировать еще одно своеобразное сочинение, написанное тогда же, в 1936 году, незаурядным историком Российской революции Б. И. Николаевским (1887-1966). За свою долгую жизнь он успел побывать и большевиком, и меньшевиком, руководил историко-революционным архивом в Москве, затем эмигрировал и занялся упорным и квалифицированным "расследованием" происходившего в XX веке в России. В конце 1936-начале 1937 года он опубликовал в Париже под видом "письма" некоего "старого большевика" опыт объяснения состоявшегося в августе 1936 года судебного процесса над бывшими верховными революционными вождями Зиновьевым и Каменевым. Широко распространено мнение, что "письмо" это было-де попросту изложением мыслей Бухарина, который, находясь в феврале-апреле 1936 года по заданию ЦК ВКП(б) в Париже, подолгу беседовал с Николаевским. Но последний не раз опровергал эту версию, хотя и признавал, что "использовал некоторые рассказы Бухарина". Достаточно сказать, что одновременно с Бухариным Николаевского посещал тогда видный большевик А. Я. Аросев; были у составителя "письма", несомненно, и другие "источники"256.
Как определил впоследствии сам Б. И. Николаевский, в сочиненном им "письме" представлены "общие настроения, присущие "старым большевикам", на которых надвигалась новая эпоха, где они погибли..." (цит. изд., с. 60). Мы, эти большевики, говорится в "письме", видели, что с начала 1935 года "реформы следовали одна задругой, и все они били в одну точку: замирение с беспартийной интеллигенцией, расширение базы власти путем привлечения к активному участию в советской общественной жизни всех тех, кто на практике, своей работой в той или иной области положительного советского строительства показал свои таланты" и т.д. Между тем "мы ("старые большевики". - В.К.) являемся все нежелательным элементом в современных условиях... заступиться за нас никто не заступится. Зато на советского обывателя сыпятся всевозможные льготы и послабления" (с. 136, 141).
Утверждение о "нежелательности" этих самых большевиков имеет в "письме" двойственный характер: с одной стороны, признается определенная обоснованность этого "приговора", с другой же - вроде бы он вынесен (и несправедливо) лично Сталиным, по мнению которого неприемлемы "самые основы психологии старых большевиков. Выросшие в условиях революционной борьбы, мы все воспитали в себе психологию оппозиционеров... мы все - не строители, а критики, разрушители. В прошлом это было хорошо, теперь, когда мы должны заниматься положительным строительством, это безнадежно плохо. С таким человеческим материалом... ничего прочного построить нельзя, а нам теперь особенно важно думать о прочности постройки советского общества, так как мы идем навстречу большим потрясениям, связанным с неминуемо нам предстоящей войной" (с. 137, 138).
Здесь ясно проступает отмеченная "двойственность": то ли эта характеристика "старых большевиков" объективна, то ли на них возведена напраслина. Таковы, очевидно, и были "общие настроения" тех, кто подверглись репрессиям (эта двойственность как бы объясняет слабое сопротивление "старых большевиков" своей участи). А дальше в "письме" идет речь о "выводе" Сталина: "...если старые большевики, та группа, которая сегодня является правящим слоем в стране, не пригодны для выполнения этой функции в новых условиях, то надо как можно скорее снять их с постов, создать новый правящий слой... с новой психологией, устремленной на положительное строительство" (с. 138).
Итак, выше были рассмотрены, в основном, сочинения трех весьма различных наблюдателей и толкователей того исторического сдвига, который породил феномен 1937 года, - Троцкого, Федотова и Николаевского. Все трое высказались "свободно", ибо находились вне СССР, и все три сочинения относятся к 1936 году. Вполне вероятен вопрос: почему я основываюсь на суждениях, высказанных еще до наступления самого 1937 года, до обрушившегося на большинство "правящего слоя" беспощадного террора?
Можно бы доказать на множестве исторических примеров, что в периоды крайне драматических, катастрофических событий ослабляется или даже вообще утрачивается объективность восприятия и осмысления. И нетрудно убедиться, что в написанных позднее сочинениях тех же Федотова и Троцкого нет столь ясного видения происходящего, господствуют эмоционально-экспрессивные утверждения и оценки.
Весомость их суждений 1936 года обусловлена, с одной стороны, тем, что они прямо и непосредственно наблюдали ход исторических перемен, а с другой стороны, тем, что еще не разразился тот "взрыв", который вызвал в той или иной степени шоковое состояние.
