Стоит отметить, впрочем, что иногда действительный смысл происходившего как бы обнажался. Так, например, Алексей Толстой написал в 1938 году следующее: "Достоевский создавал Николая Ставрогина (главный герой романа "Бесы". - В.К.), тип опустошенного человека, без родины, без веры, тип, который через 50 лет (писатель ошибся - через 65 лет. - В.К.) предстал перед Верховным судом СССР как предатель..."259, - то есть получалось, что в 1937-м судили все-таки чуждых родине "бесов" Революции...
Один из исследователей обратил внимание и на статью бывшего "сменовеховца" Исая Лежнева (Альтшулера) в "Правде" от 25 января 1937 года о начавшемся 23 января суде над "контрреволюционерами" Пятаковым, Сокольниковым, Радеком, Серебряковым (все - бывшие члены ЦК) и другими: "Статья эта носит название "Смердяковы", и ее главной целью является доказать, что подсудимые не просто враги советской власти, а преимущественно враги русского народа... Лейтмотивом статьи являются слова Смердякова (героя романа Достоевского "Братья Карамазовы". - В.К.): "Я всю Россию ненавижу... Русский народ надо пороть-с", - которые, согласно Лежневу, отражают душевное состояние подсудимых..."260
Тем не менее, несмотря на такого рода "проговоры", 1937 год проходил все же под знаком борьбы с контрреволюционерами. Георгий Федотов утверждал в 1936 году: "Происходящая в России ликвидация коммунизма окутана защитным покровом лжи. Марксистская символика революции еще не упразднена..." И объяснял это, во-первых, тем, что "создать заново идеологию, соответствующую новому строю, задача, очевидно, непосильная для нынешних правителей России", а, во-вторых, тем, что "отрекаться от своей собственной революционной генеалогии - было бы безрассудно", - вот, смотрите, Франция уже 150 лет (ныне-200 с лишним) не отрекается от своей революции, не менее чудовищной, чем Российская261.
(Забегая далеко вперед, отмечу, что в России люди гораздо менее "расчетливы", чем во Франции, и множество из них сегодня напрочь "отрекается" от всего, что происходило в их родной стране с 25 октября 1917-го или даже с 14 декабря 1825 года... Но это, конечно, особенная проблема.)
Федотов, как уже говорилось, сильно преувеличивал "контрреволюционность" политики 1930-х годов, но основное историческое движение определял верно. В частности, как ни неожиданно - и, для многих, возмутительно - это прозвучит, именно в 1930-е годы в стране начинает в какой-то мере утверждаться законность, правовой порядок. Господствует прямо противоположная точка зрения, согласно которой 1937 год был временем крайнего, беспрецедентного беззакония, что особенно ясно и страшно выразилось в избиениях и даже изощренных пытках "обвиняемых", от которых требовали признаний в выдуманных "преступлениях".
В первые послереволюционные годы такого рода "практика" была гораздо более редким явлением. Жестокое насилие применялось, главным образом, тогда, когда надо было заставить выдать какую-либо "тайну" (скажем, сведения о количестве и вооружении отряда белых или о том, где скрываются повстанцы и т.п.). Добиваться же признания в какой-нибудь "вине" перед Революцией было, в общем, совершенно ни к чему.
Это хорошо показано в кратком исследовании Дмитрия Галковского "Стучкины дети" - о "правовой" идеологии одного из первых наркомов юстиции РСФСР, а затем - председателя Верховного суда Петериса Стучки (1865-1932), - кстати сказать, зяте (муже сестры) известнейшего латышского писателя Яна Райниса. Стучка недвусмысленно писал: "Так называемая юриспруденция есть последняя крепость буржуазного мира". И чтобы окончательно отменить юриспруденцию, Стучка "отменил" сам ее "предмет" - преступность: "Слово "преступность" не что иное, как вредная отрыжка буржуазной науки... Возьмем... крестьянина, который напился "вдрызг" и в драке убил случайно того или другого... Если крестьянин совершил убийство по бытовым побуждениям, мы этого убийцу могли бы отпустить на свободу с предупреждением... И наоборот, кулак, эксплуататор, даже если он формально и не совершал никаких преступлений, уже самим фактом своего существования в социалистическом обществе является вредным элементом и подлежит изоляции"262.
Это "теоретизирование" вполне адекватно отражало практику революционного времени. Совершенно очевидно, например, что преобладающее большинство казней в 1918-1922 годах совершалось вообще без хоть какого-либо "разбирательства". Так, точно известно, что в 1921 году был вынесен всего лишь 9701 смертный приговор, но совершенно нелепо было бы полагать, что мы имеем тем самым сведения о количестве расстрелянных в этом году. Вот тот же самый Багрицкий, который отлично знал, что происходило на Украине в 1919-1921 годах, ибо сам побывал инструктором политотдела отряда красных, описывает "практику" воспеваемого им комиссара продотряда:
"Выгребайте из канавы
Спрятанное жито!"
Ну, а кто подымет бучу
Не шуми, братишка:
Усом в мусорную кучу,
Расстрелять - и крышка!
Естественно, при этом ровно никакие юридические акции не предпринимались и "приговор" нигде не фиксировался.
Между тем в 1930-х годах юриспруденция так или иначе начинает восстанавливаться. Это, между прочим, убедительно показано в переведенном на русский и изданном в Москве в 1993 году исследовании американского правоведа Юджина Хаски "Российская адвокатура и Советское государство" (1986). Характерны названия разделов этого трактата: "Гражданская война и расцвет правового нигилизма" и "Конец правового нигилизма". Этот "конец" автор усматривает уже в событиях начала 1930-х годов, хотя тут же отмечает, что другой американский исследователь истории советской юриспруденции, П. Джувилер, в своей книге "Революционный правопорядок" (1976) "датирует начало поворота в правовой политике 1934-1935 годами"263, то есть временем многостороннего поворота, о котором подробно говорилось выше.
П. Джуливер, несомненно, датирует вернее, да и сам Ю. Хаски исходит только из того, что до указанной даты имели место лишь отдельные выступления в "защиту" юриспруденции, и сообщает, что "в начале 1930-х годов нарком юстиции РСФСР Н. Крыленко и некоторые другие оставались приверженцами нигилистического подхода к праву" (там же, с. 140). Точно так же, пишет Хаски, "известный как "совесть партии" Аарон Сольц отказался отступить от революционных принципов" (с. 115). Итак, и нарком, и влиятельнейший член Президиума Центральной контрольной комиссии ВКП(б), осуществлявший верховный партийный надзор за судебной практикой, были против утверждения правовых норм. Но к середине 1930-х годов этого рода сопротивление было сломлено.
