Капиталисты поневоле - Ричард Лахман

Америку, она могла использовать свою гегемонию на флоте, чтобы сконцентрировать все преимущества трансатлантической торговли в руках купеческой элиты Севильи. Затем большая часть прибылей с американских рудников и плантаций стала накапливаться в Севилье, оставив американских олигархов в положении недоразвитости и зависимости от Испании в том, что касалось предметов роскоши, а также оборудования для рудников и плантаций. Американские олигархи никогда бы не смогли достаточно произвести прибавочной стоимости, чтобы открывать и разрабатывать новые рудники. Вместо них севильские торговцы стали бы центральным звеном испано-американского богатства, как и лондонские купцы были первыми, обогатившимися на британско-американских колониальных поселениях. Могущественная коммерческая элита Севильи стала бы противовесом окопавшейся сельской знати Испании, позволив короне столкнуть конкурирующие элиты, как смогли сделать и так умело сделали французские короли.

Но севильская торговая элита никогда бы не стала главной политической или экономической силой Испании. Корона потеряла двойную возможность: подчинить американских поселенцев торговой элите метрополии и создать противовес сельской аристократии. Торговая монополия Севильи не привела к развитию промышленности в Испании, потому что земля и трудовые ресурсы были заперты феодальными отношениями производства под аристократическим контролем [176]. Севилья не стала чем-то большим, нежели складом, пересылочным пунктом, направляющим американское золото и серебро в настоящие центры европейского производства (в основном во Франции и Нидерландах, а позже в Англии) и получающим мануфактурные товары (и даже продукты французского сельского хозяйства) для отправки в Испанскую Америку (Davis, 1973, с. 143-156; Kamen, 1978; Wallerstein, 1974, с. 187-199).

В отсутствие условий для продуктивных инвестиций, американские сокровища вызвали инфляцию в Испании, которая, в свою очередь, сократила возможности для создания в стране мануфактурного производства, которое могло бы конкурировать с дешевыми продуктами уже закрепившихся на рынке индустрий, связанных с экономиками с относительно низкой инфляцией, Франции, Голландии или Британии. Под постоянным давлением бюджетного кризиса и без каких-либо шансов на быстрый расцвет своей промышленности испанская корона доила трансатлантическую торговлю, как денежную корову [177].

Американские поселенцы ответили на высокие налоги и дороговизну испанских промышленных товаров, а также высокую стоимость услуг испанских предпринимателей, имевших либо капитал, либо знания, необходимые, чтобы стать их партнерами, наладив прямые коммерческие отношения с реальными торговыми партнерами в Европе и создав собственные предприятия для удовлетворения нужд в сельскохозяйственных и промышленных товарах. В этом процессе 1630-е гг. стали поворотным временем. Транспортировка серебра в Испанию по официальным каналам резко сократилась наряду с торговлей. Голландские и британские пираты грабили государственные караваны, в то время как купцы из других народов все более агрессивно подрывали государственные рынки в Севилье. К 1686 г. только 5,5% испано-американской торговли проходило через Испанию, остальная часть распределялась следующим образом: 17% шло в Геную, что сравнимо с 39% Франции, а оставшиеся 37,5% разбирали Британия, Голландия и Гамбург (Lynch, 1989, с. 20).

Испано-американское торговое отделение от метрополии совпало с получением Мексикой и Перу политической автономии от Мадрида. Доля государственного дохода Мексики, отправляемого в Мадрид или в новую колонию на Филиппинах, упала с 55% в 1611-1620 гг. до 21% в 1691-1700 гг. (TePaske, Klein, 1981, с. 133). В Перу в 1650-1700 гг. государственный доход упал на 47%, а испанская доля в нем—на 79% (Lynch, 1989, с. 13). Испанский колониализм стал значительно более легкой ношей для Мексики и Перу в ходе XVII столетия.

Испанских торговцев из Севильи быстро сменили управляющие и получатели выгод из перевалочного пункта американской торговли, Генуи, которые превосходили своих испанских соперников по доступу к капиталу и коммерческим связям с рынками по всей Европе. Габсбурги привечали генуэзцев, потому что у тех было гораздо больше возможностей покупать государственный долг, чем у нерасторопных испанских торговцев Севильи (Muto, 1995). После этого политические и финансовые выгоды от обслуживания коронных долгов скапливались у генуэзцев, еще сильнее замедляя развитие севильских купцов как элиты общенационального уровня.

Севильских купцов заблокировали в любом своем движении жесткостью испанских элитных и классовых отношений. Они не могли мобилизовать факторы производства и политической власти, чтобы воспользоваться возможностью подстегнуть производство, открывшееся благодаря американским сокровищам и американским рынкам. Севильские купцы не получили ни финансовых, ни политических рычагов управления от имперского правительства или какого-нибудь контроля над американскими олигархами и колониальными правительствами. Слабость севильской торговой элиты, которая могла отнять богатство и власть у аристократии и духовенства через настоящее господство на испано-американских рынках, исчерпала для Габсбургов последнюю возможность провести политическую реорганизацию в Испании.

Финансовые ограничения и закат империи

Нидерланды были единственным исключением в габсбургском политическом устройстве. Особая схема элитных отношений в Нидерландах, а также фанатичное желание испанцев бороться против голландских протестантов сделали Голландию необыкновенно привлекательной для Габсбургов, которые жаждали установить хоть где-нибудь свое имперское управление и начать извлекать оттуда ресурсы. Испанцы сражались, пока не наступил политический пат, и постепенно были вынуждены признать независимость Голландии, несмотря на готовность Габсбургов применить тактику массового террора против гражданского населения.

Испанцы проиграли в первую очередь по финансовым, а не по военным причинам. Компромиссы, на которые пошли кастильские монархи, а позже и Габсбурги, чтобы добиться поддержки своего режима от аристократии и духовенства, ограничили способности их правительства собирать доходы настолько же, как если бы в Испании выжил полноцветный политический феодализм.

Суммарный доход, полученный испанской короной между 1504 и 1718 гг., вырос на 843% с 1504 г. до пика, достигнутого в 1641-1660 гг. [178], а затем резко понизился в последующие два десятилетия, и упал на треть от пика в 1650-1670 гг. Финансовое положение короны так никогда и не восстановилось. Доходы продолжали падать: доходы в 1718 г. все еще были на 6% ниже уровня 1674 г. (табл. 5.1).

Империя Габсбургов была уникальной для Европы раннего Нового времени тем, что она испытала абсолютный и относительный упадок своей финансовой мощи [179]. Упадок Испании усугублялся тем, что столетия ее падения совпали с драматическим абсолютным ростом государственного дохода Франции и особенно правительственных доходов в Голландии и Британии (табл. 5.2).

Экспоненциальный рост доходов Нидерландов в сочетании с абсолютным падением доходов Испании позволил Голландии покрыть большую часть бюджетного дефицита, достигнутого при прежнем правлении. Доходы Голландской республики выросли от 8% от общеиспанских в 1580-х гг. до 18% в 1600-х, 44% в 1630-х и 143 в 1670-х гг. [180] Сокращающиеся доходы