Сокровища, принадлежавшие ему лично, Альфред также распределил между своими родичами и последователями. Он завещал по пять сотен фунтов каждому из сыновей, и по сотне фунтов — жене и трем дочерям; по сотне манкузов (примерно 12 100 фунтов стерлингов в нынешних деньгах) полагалось элдорменам и столько же — племянникам и Осферту. Этельреду Мерсийскому, элдормену король даровал меч стоимостью в сто манкузов. Две сотни фунтов Альфред предназначил для «моих людей, которым я делал подарки на Пасху»: эти деньги следовало поделить между ними надлежащим образом. По сто манкузов получили архиепископ Кентерберийский и три епископа — Эсне {320}, Верферт и «епископ Шерборна».
Две сотни фунтов король жертвовал Церкви на добрые дела — за себя, за своего отца и всех друзей, за которых он и отец обычно молились. По желанию Альфреда, пятьдесят фунтов предназначались священникам, пятьдесят — бедным клирикам, столько же — беднякам из мирян, и последние пятьдесят — Церкви, в которой его похоронят. «Я не уверен, — честно пишет король, — будет ли столько денег [feoh], и не будет ли их больше, но надеюсь на это. Если их окажется больше, пусть их поделят между всеми, кому я оставил деньги по завещанию, и я хочу, чтобы мои элдормены и тэны [thenigmenn] распределили их». Далее король повелевает исполнять, насколько возможно, волю его отца и заплатить его собственные долги. В последних пунктах этого пространного завещания Альфред оговаривает условия наследования своего бокленда и права тех людей или сообществ, которым он позволил самим выбирать себе лорда {321}.
В «Правде Альфреда» сказано, что владелец бокленда не вправе передать его какому-либо лицу в обход своих родичей, если в первоначальной грамоте содержится соответствующее запрещение. В завещании Альфред распорядился, что люди, получившие от него бокленды, должны передавать их только членам королевской семьи; если кто-либо из держателей бокленда умрет бездетным, то в соответствии с древним обычаем землю должен унаследовать его ближайший родич по мужской линии из королевского дома. Однако его собственные пожалования, сделанные женщинам, оставались в силе; кроме того, король сохранял за собой право даровать земли и мужчинам, и женщинам, хотя его родичи обязаны были соблюдать интересы законных наследников-мужчин.
Завещание в целом подтверждает все то, что Ассер рассказывает о семье короля. Два сына Альфреда — Эдвард и Этельверд, и три дочери — Этельфлед, Этельгиву и Эльфтрют, были достойны своего отца. В Этельфлед и Эдварде мы замечаем отцовские решительность и трезвый ум. Король Эдвард Старший и Этельфлед, «повелительница мерсийцев», вписали свои имена в историю Англии. Младший сын, Этельверд, учившийся в придворной школе {322}, и Этельгиву, принявшая монашество, первая настоятельница Шефтсбери, унаследовали от Альфреда его стремление к знанию и любовь к ученым занятиям. Эльфтрют, став женой Балдуина II, графа Фландрии {323}, возобновила и укрепила старые дружеские связи между Фландрией и Уэссексом. В 918 году она, от своего имени и от имени своих сыновей Арнульфа и Адалульф (возможно, названного в честь его прадеда, короля Этельвульфа), даровала земли в Кенте гентскому монастырю святого Петра. По свидетельству Ассера, у Альфреда были и другие дети, но они умерли во младенчестве {324}.
Ассер рассказывает о том, как воспитывались старшие сын и дочь короля, а также маленький Этельверд [87], но, очевидно, почти ничего не знает об их дальнейшей судьбе — один из мелких, но весьма показательных штрихов, которые заставляют нас поверить в подлинность «Жизнеописания Альфреда». К тому времени, как Ассер писал свою книгу, Этельфлед уже вышла замуж, но Эльфтрют была еще девочкой и жила с отцом, Этельгиву стала монахиней, но пока не аббатисой. Уильям Мальмсберийский, рассказывая фантастическую историю о любви Эдварда Старшего к дочери пастуха, заявляет, что Эдвард встретился со своей суженой в доме няни, жены королевского герефы (villicus); судя по этому утверждению, дети короля росли в суровой простоте сельской жизни, в одном из королевских поместий. Позднее и сам Эдвард отдал своего сына Этельстана на воспитание Этельфлед и Этельреду Мерсийскому.
В течение недолгого времени, в начале X века образ короля был различим со всей отчетливостью, еще не окутанный призрачной дымкой преданий и легенд. Если мы, сняв слой за слоем позднейшие пелены, попробуем увидеть Альфреда таким, каким видели его современники и каким он предстает в своих литературных трудах, то вместо привычной фигуры величественного «создателя английской монархии» нашему взору явится живой человек, человек искренний и честный, который в огне жизненных испытаний обрел редкие благородство и чистоту.
В источниках не осталось никаких свидетельств о наружности короля, кроме стандартной фразы Ассера о красоте маленького Альфреда {325}. Изображения на монетах — даже если предположить, что художник стремился передать портретное сходство — слишком грубы; впрочем, по ним можно заключить, что у короля были довольно длинные волосы, правильные черты лица и не было бороды. Из-за хрупкости телосложения и приступов болезненного недуга Альфред, наверное, казался слабым, но при этом он охотился, сражался и стойко переносил тяготы, которые сломили бы и физически более крепкого мужчину. В юности он боялся ослепнуть, и в переводах он несколько раз возвращается к мысли о том, сколь ценна для человека способность далеко и ясно видеть; из этого с равной вероятностью следует, что либо с его зрением не все было в порядке, либо, что он, напротив, отличался особенной зоркостью и познал все связанные с этим преимущества. Но едва ли стоит особенно сожалеть о том, что мы так мало можем сказать о внешности Альфреда, ибо сам он хотел, чтобы его помнили по добрым делам, — вполне естественное желание человека, чьими поступками руководила любовь к людям, который, будучи наделен возвышенным складом ума, сумел тем не менее совершить многое в смертном мире.
По природе Альфред был скорее строителем, нежели свободным художником. Дух исследователя, жажда познания, любовь к истине и стремление использовать любое знание в практических целях проявлялись в нем сильнее, чем ощущение прекрасного или религиозный мистицизм. Он, однако, разделял характерное для Средневековья пристрастие к иносказаниям и сравнениям. Море и морские странствия, звездное небо, обычные заботы селянина, труд ремесленника и будни двора — все было исполнено для него некоего высшего смысла. Альфред обладал богатым и живым воображением, но жил больше разумом, чем чувствами. Он много писал о дружбе, и редко — о земной любви. Высокая страсть прорывается в его речи, лишь когда он, перед лицом высших таинств горнего мира, спрашивает себя со страхом и надеждой в сердце, кто он есть, смертны ли его душа и разум, суждено ли им исчезнуть бесследно или они будут жить вечно.
«Зачем мне жизнь, — писал он, — если я ничего не знаю? Что есть высшая мудрость, если не высшее благо? И в чем состоит высшее благо, как не в том, чтобы каждый человек в этом мире любил Бога, как он любит мудрость?.. Ибо, любя мудрость, он любит Бога» {326}.
Верность истине, правде, была определяющей чертой его натуры, и, возможно, именно в этом состоит главный секрет ее притягательности. Искренность намерений и незамутненная чистота духовного зрения помогали Альфреду увидеть за изменчивыми внешними проявлениями глубинную суть вещей, а это знание не устаревает. Он прикоснулся к таинствам жизни и смерти, узнал в полной мере радость и горе, страх и благоговение перед нежданно свершившимся чудом. Добротой и милосердием он снискал любовь своего народа, и на протяжении тысячи лет имя его называли со спокойной любовью и привычным искренним уважением, достойными памяти «мудрого короля», «Альфреда правдивого», «возлюбленного Англии» {327}.
