Ничего, воля ему заменит нитроглицерин. Так и не раз уже с ним бывало. Только надо почаще останавливаться. Он себя знает лучше, чем любой доктор. Надежда Григорьевна, "теперь Седая Дама", не простила себе собственной забывчивости. Как же может он себе простить еще более тяжкую ошибку: не обратить внимания, когда и куда отдалилась от выбранной стоянки Даша?
Так он добрался и до ручья, отметив свой приход одиночным выстрелом. Ответного сигнала не последовало. В тихом сухом воздухе звуки словно бы вянут. Андрей Арсентьевич опустился на камни и пригоршнями стал черпать светлую ледяную воду, пить маленькими глотками.
Ручей, легко и как-то празднично журча и позванивая, перекатывался по камням. Он беспрестанно находился в движении, и движение искристых струй в каждый отдельный момент в нем было разным. Андрей Арсентьевич не мог отвести от него взгляда - взгляда художника. Ему представилось, как в этот веселый бег воды медленно опускается одинокий березовый лист и, покачиваясь на мелкой зыби, несется куда-то в неведомые дали. А солнце провожает его тоже как бы движущимся попутным лучом. Только невысокие елочки на крутом берегу стоят недрогнувшими. Вот она, его "квадратура круга"! Вот соединение движения и неподвижности, при котором в картине господствует плывущий березовый лист. В движении находится вся природа. И не надо искать причины она в вечно струящемся по камням ручье.
Ах, скорее, скорее бы снова к мольберту! Замазать, загрунтовать начисто полотно с ненужными величавыми соснами. Впрочем, пусть они останутся там, вдали, позади невысоких елочек, в утреннем тумане...
Он опомнился. О чем он думает? Почему сидит над этим ручьем, пожалуй, уже целых пять или десять минут? Ты убежал от "свинцового человечка", уходи скорее и от "квадратуры круга".
- Да-ша! Да-аша! - закричал он.
И голос едва пробился сквозь плотный ельник.
Но где же, где искать ее? Ясно одно: здесь, внизу, у Зептукея, она не была. Это легче, но это и страшнее, ближе к палаткам где же и почему могла она потеряться?
Теперь уже холодный рассудок, как он этому ни противился, навязывал Андрею Арсентьевичу обливающую ужасом мысль: зверь. И ничто другое. А если зверь, то где? Вероятнее всего, только в малиннике, сквозь который он, непонятно почему так торопясь к Зептукею, пробежал ночью. Правда, он и там беспрестанно звал Дашу, но если ее... Андрей Арсентьевич отгонял от себя страшные слова.
Он припоминал, где прошел ночью. Это был, вероятно, лишь самый окраек малинника, который огромным полукольцом охватывал весь склон сопки, обращенный к Зептукею. Даша могла уклониться значительно вправо, в сторону каменной стены. И необязательно спускаясь все ниже и ниже, как ему уверенно думалось.
Сейчас, судя по одиночным выстрелам Широколапа, Герман Петрович с Зенцовыми делают расширяющиеся круги вокруг палаток. Это поиск, рассчитанный уже на сплошное прочесывание тайги, без надежды, что потерявшийся человек откликнется на голос. Д-да...
Раздумывать больше нечего, надо быстрее исправлять свою оплошность и присоединяться к Широколапу с Зенцовыми.
Но как же тяжело подниматься в гору! Сбросить бы, сбросить давящую боль в груди! Андрей Арсентьевич вышвырнул из-за пазухи банку консервов, подумал и вонзил в ближнюю сосну топор, на него повесил моток бечевы и свою брезентовую куртку. Теперь при нем оставались только двустволка и наполовину опустевший патронташ. Рубашка не стягивала плечи, и дышать ему стало легче.
Он спросил себя: "Ты много сделал ошибок в жизни. Но какая из них была самой тяжкой? Только эта".
И припомнилось, что такой же вопрос он задал себе в присутствии Яниша незадолго до отъезда в Ерманчетскую тайгу. Они тогда стояли возле картины, которую Альфред Кристапович упорно называл "После бури" и которую Андрей Арсентьевич тогда уже начинал покрывать слоем грунтовки. Яниш сказал: "Любопытно, как ты сам на это ответишь, а я бы назвал вот эту - уничтожение прекрасной картины - самой тяжкой твоей ошибкой. Если не считать, конечно, еще большей ошибкой твое личное, ну, что ли, мужское одиночество. Жду твой ответ". Он ответил Янишу: "Много ищу, а нахожу мало. Что после меня останется? Я ничего не успел сказать как художник. В этом самая тяжкая моя ошибка". И Яниш отрицательно покачал головой: "Мы все не успеваем сделать то, что нам хотелось бы. Или говорим, попусту сотрясая воздух. А твоя военная "Герника", а рисунки для академического атласа, а твои сто сорок книг, в которых миллионы и миллионы ребят с такой любовью разглядывают картинки и через них становятся открывателями мира, доброго и прекрасного, разве это пустяк? Ты любишь движение. Так вот, твои картинки - это пружина, которая для тебя, может быть, и незаметно, а приводит в движение лучшие чувства во многих людях. Андрей, Андрей, ты для себя жестоко сузил собственную жизнь, но для других ты ее все же раздвинул. Да! Да! Ты мало нашел? Не знаю. Но если, по-твоему, мало - продолжай поиски. Для человечества. Только ты и сам ведь тоже человечество. Вижу ярость в твоих глазах. Сбавим категорию: просто ты человек. А человеку, как известно, не чуждо ничто человеческое. Например, личное счастье. Поищи и его". С Янишем трудно спорить. Он всегда бывает прав. Но он не способен с тобою как бы поменяться местами и попробовать прожить всю твою жизнь так, как ты ее прожил. С ошибками. Простыми, обыкновенными. И непоправимыми. На его крестном пути не было Ольги. И не было вдруг открывшей свет Ирины. И с его надзвездного пути вот так странно и необъяснимо не исчезала Даша...
Андрей Арсентьевич поднялся на треть склона, вломился сызнова в какой-то старый бурелом. Как тяжело перелезать через трухлявые, обугленные, полузависшие валежины! Еще трудней подныривать под них, обдирая лицо и шею о мелкий прутняк.
Теперь надо взять наискось, к началу малинника, а потом, забирая все выше, взад и вперед пройтись по нему.
Стукнул не очень далекий выстрел. Ага, Широколап с Зенцовыми тоже, только сверху, приближаются сюда же. Это очень правильно.
Не глядя под ноги, он сделал несколько крупных шагов и вдруг почувствовал, что его неудержимо потянуло вниз. Он ухватился за какую-то случайную вершину ольховника и, чтобы остановить скольжение, резким броском опрокинулся навзничь. Что это? Старая, по кромкам обросшая травой глубокая отвесная яма, в которые, бывало, таежные охотники ловили сохатых. Бог весть сколько их тут накопано, таких ям...
От резкого удара спиной об землю, когда он падал, острее стала боль в сердце. Он потискал левый бок рукой, поднялся. И вдруг из ямы донесся тихий вздох. Повторился...
- Даша!.. - вскрикнул Андрей Арсентьевич. И, превозмогая боль, наклонился к яме.
В ответ он услышал какой-то клокочущий стон, а внизу в полутьме разглядел Дашу, лежащую в странном изломе с запрокинутой назад головой. Он понял. Яма с давних пор стояла прикрытой тонким жердняком в редкий настил, а поверх настила замаскированной пластами живого моха. Жердочки от времени полусгнили, и, когда Даша в сумерках наступила на эту коварную кровлю, она рухнула. Но обломки жердочек оказались все же настолько еще крепкими, что, вонзившись в глинистые стены ямы, словно бы пришпилили ей плечи и шею под самым подбородком. Из ямы тянуло тяжелым запахом прели, сырости. Всю ночь в нее стекала дождевая вода. Даша без памяти, обессилена.
Андрей Арсентьевич выстрелил дуплетом. Вернее, хотел выстрелить. Но двустволка почему-то дала непонятную осечку. Что это значит? Он повертел ружье в руках. Оказывается, при падении расщепилась шейка ложи, цевье отошло и спусковые крючки не работали. Теперь и сигнала ничем не подашь. Вернуться за топором? Он пригодится, чтобы постучать обушком по сухостоинам, а главное, с ним надежнее будет выручать Дашу. Что можно сделать голыми руками?
Но сколько же времени нужно потратить на это? А Даше в яме так тяжело, даже полной грудью дышать она не может.
- Дашенька, Даша, потерпите, я здесь, - позвал Андрей Арсентьевич, понимая, что вряд ли она его слышит.
И сколько ему позволяли силы и нестихающая боль, зашагал торопливо в том направлении, откуда в последний раз прозвучал выстрел Широколапа. Надо скорее, скорее хотя бы с ним соединиться. Тогда все получится проще.
Подъем становился круче, торчали выступающие из-под мохового покрова остроугольные камни. Их приходилось обходить стороной. А когда Андрей Арсентьевич попытался пренебречь этим и поставил ногу на камень, она соскользнула вместе с лоскутком мокрого моха. Он едва-едва сохранил равновесие. А горячий пот облил ему спину.
Надо вышагивать все вверх и вверх. А сколько? Не лучше ли было ему сразу вернуться вниз за топором и действовать в одиночку?
Он попробовал крикнуть. Может быть, Герман Петрович услышит? Услышат Зенцовы?
Но он и сам свой голос не расслышал. Что-то неладное происходило с ним. Присесть бы на две-три минуты. Он нащупал бугорок, поросший багульником, хотел опуститься...
