воевать, /Чтоб землю в Гренаде / Крестьянам отдать». В этих строчках уроженца Екатеринослава (Днепропетровска – Днепра) слышится что-то автобиографическое и для Далина. И хочется по-светловски спросить: «Откуда у хлопца испанская грусть?».
Уроженец Одессы, участник Гражданской войны за установление Советской власти на земле Украины, пришедший в науку, в Институт красной профессуры из руководства украинским комсомолом, Далин никогда в разговорах со мной [896] не касался собственно украинской темы, хотя переписывался с одесскими друзьями. Не реагировал он и на мои занятия современным Востоком (по контрасту с Алексеевым-Поповым и Сытиным, а также с М.Я. Гефтером, оценившим мою книгу о Франце Фаноне).
Другое дело – Франция. Вместе с Манфредом Далин был самым пламенным франкофилом среди наших франковедов. Не только культурная и историческая традиция, современная научная жизнь, политические и общественные события в этой стране всегда оставались в центре его внимания. Прав, очень прав Варужан Погосян, написавший о «скрытой надежде» ученого на «приход к власти в западных странах, и в особенности во Франции, левых политических сил» [897].
То было очень специфическое душевное состояние советских историков Запада; еще дольше оно сохранялось у историков Востока. По замечательным воспоминаниям индолога Коки Александровны Антоновой, немало ее коллег и не только в 30-х, но и в 50-х годах мечтали об участии в индийской революции [898]. Что же говорить о первом поколении советских китаистов, которые принимали самое непосредственное участие в Гражданской войне на земле Поднебесной?
Такой вот был революционно-романтический интернационализм в профессиональной среде, Виктор Моисеевич отнюдь не исключение. И происходившее во Франции, упадок влияния советского опыта и идей социализма, равно как упадок влияния марксизма во французском историческом сообществе, могли лишь усугубить его печаль и тревогу.
А в заключение мне хочется вспомнить другой юбилей – Далина, полного сил и юношеского задора. 1972 год. Большой актовый зал на улице Дм. Ульянова, 19. Зал полон. Председательствует директор Института всеобщей истории академик Евгений Михайлович Жуков. Отмечают не только научные заслуги юбиляра. Говорят о человеческих качествах. Кинорежиссер Алексей Каплер вспоминает о той духовной поддержке, которую давала товарищам по заключению далинская вера, его «упрямый», по выражению Оболенской, оптимизм.
Виктор Моисеевич взволнован, расчувствовался. Выступает, благодарит и вдруг заявляет: «Мне хотелось бы, чтобы, как и во времена моей молодости, наше собрание закончилось пением Интернационала». То ли возглас, то ли просто выдох пронесся по рядам. «Интернационал» давно уже не пели даже на партийных собраниях. Председательствующий от изумления исторг какой-то непонятный звук и просто вдавился в свое кресло. Инициатива пришла снизу. Вперед вышла Софья Моисеевна, жена и подлинно боевая подруга: «Вставай, проклятьем заклейменный…». Зал нестройно, но дружно подхватил.
Глава 7
Историк из Одессы В.С. Алексеев-Попов [899]
Родословная Вадима Сергеевича Алексеева-Попова (1912–1982) выводит из демократической интеллигентной среды, воодушевленной идеями свободы, справедливости, общественного служения, которому вслед за несколькими поколениями предков была посвящена жизнь, научная и просветительская деятельность Вадима Сергеевича [900].
В.С. занял особое место в известной мне профессиональной среде достопамятных духовным пробуждением и переломных к идеологическому застою шестидесятых годов. Cам он называл себя «философствующим» историком. Ставя это определение в кавычки, с долей самоиронии Вадим Сергеевич писал Я.М. Захеру о своей увлеченности «философией» тех исторических сюжетов, которые выбирал и которые разрабатывал. Тем не менее он был именно историком и остро ощущал грань между историей и абстрактной теорией философского уровня, когда говорил о посещении семинаров популярного в московской интеллектуальной среде 70-х годов неортодоксального философа В.С. Библера: «Мне там не хватает воздуха».
Корректно будет назвать Вадима Сергеевича историком, озабоченным вопросами теории. К нему, пожалуй, применим афоризм «теория или ничего». А историческое теоретизирование, перестав быть уголовно наказуемым, оставалось непопулярным в профессиональной среде. Не случайно, один крупный ленинградский ученый говаривал, что, будучи историком, заниматься теорией все равно, что «доить козла». Советские историки привыкли уходить от теоретических проблем, спасаясь от идеологического режима в относительно тихой гавани фактологической эмпирики и находя отдохновение в уютных берегах традиционного нарратива.
В.С., презирая такой «уют», упорно и бесстрашно занимался теоретическими разработками. Надо сказать, он принадлежал к категории убежденных марксистов – убежденных не в силу партийной принадлежности, а вследствие личной духовной потребности. Притом, натура исключительно творческая, В.С. представлял учение Маркса широко и глубоко, как «умение мыслить марксистски» [901].
Подчеркну, В.С. отталкивался не только от трудов классиков марксизма. До последних лет пребывая в непрестанном напряженном поиске, он искал духовную подпитку в самых различных источниках: у неортодоксальных марксистов, как Люсьен Гольдман или Дьердь Лукач, в филологическом анализе русской «формальной» школы и науковедческих разработках школы Г.П. Щедровицкого (1929–1994), в крестьяноведении и психоанализе, в теории информации и даже физиологии.
Нередко подобная теоретизация встречала, мягко говоря, непонимание коллег. Когда В.С. представил для «Французского ежегодника» систематизацию идейных течений Просвещения, выстроенную на основе науковедческих разработок, редактор А.З. Манфред попросил объяснить, «чего он (Алексеев-Попов) хочет». Выслушав меня, Манфред заметил, что в таком «переводе» проект становится более ясным, но остается непонятным, зачем нужна столь сложная (сам В.С. назвал ее «многослойной») схема [902].
Отвечая на упреки коллег в усложненности своих построений, В.С. писал: «Я все же думаю, что если та “философия”, к которой я привержен, поможет взгляду на факты, их анализу и осмыслению – то она нужна» [903]. Разумеется, теоретические схемы рождались у него не на пустом месте. Нередки в его письмах упоминания о размышлениях над историческими документами, над фактами, которые в них содержатся, над философскими и политическими текстами. Он высоко ценил, говоря его собственными словами, «трудовой пот» от поиска и упорной работы исследователя с источниками [904].
В.С. с почтением относился к той источниковедческой школе, которая сохранялась у лучших представителей старшего поколения. «Первая встреча с Вами у Вас на Моховой, – писал он Захеру, – заронила во мне семя, выросшее в занятие историей Французской революции, и, увлекаясь ее “философией”, я всегда учился на Ваших работах – и учусь – тщательности, “скрупулезности”» [905]. Проштудировав сборник отчетов комиссаров Временного исполнительного совета и Коммуны Парижа об установлении чрезвычайного порядка управления в провинции после свержения монархии и истолковав их деятельность как «предысторию» диктатуры 1793 г., В.С. писал Захеру: «Эти материалы много мне дали, и я знаю, что Вы были бы довольны, что я от общих идей перешел к фактам» [906].
В.С. отличался прочувствованным, чисто гуманитарным – и здесь разительный контраст с системосозидательством Б.Ф. Поршнева – отношением к истории. Он видел в ней
