Всяки люди были — богатые и бедные. Большая была деревня, ну, может, домов 100. И дома тоже разные были: у богатых — богатые, у бедных — бедные. Зато жили хорошо: как праздник — все гуляли, в соседние деревни ездили. Как праздник — никто не работает всю неделю. Хоть лето, хоть зима — всей деревней пируем.
Глава 4. Колхозная держава
Просвирякова Ефросинья Константиновна, 1908 год, дер. Глинное, крестьянка
Зимой — пряла, ткала, летом — жала, косила. Жили бедно. Были еще две сестры, вот и пряли на людей, своя земля была неурожайная. Лен не рос, потому и пряли на людей. Когда появились колхозы, стали работать в колхозе. Была простой колхозницей. В деревне грамотных никого не было. Кто-то учился одну зиму, кто-то вообще не учился. Я три класса окончила, была самая грамотная. Была школьным работником, учила взрослых. Заставили из сельсовета силом, так бы я не стала. Учила почти два года. Занимались после работы, вечером, человек по пять — семь. Сначала буквы учили, потом цифры. Задачи решали. Например, 10 + 5 = 15. Взрослые ходили три месяца, не больше.
Была грамотная, поэтому выбирали везде. Кладовщиком была, на молоканке работала. На каждую корову давали план. Жили плохо, потому что сколько надаивали — сдавали все. Ребенки привезут — еле выкатят с телеги фляги. Двенадцать годов была народным заседателем, в суде. До войны разбирали гражданские дела, писали приговор осужденному. Например, бригадир или председатель колхоза из жалости дал колхознику хлеба или муки. Стало известно — их судил народный суд.
Трудной была работа в колхозе. День жнешь, ночь молотишь, утром в заготовку едем зерно сдавать. Утром рано да вечером поздно работали на своих усадьбах. В колхозе-то работали за трудодни. Платили мало, а на трудодни ничего не доставалось. Давали совсем немного картошки да зерна. Трудодни были пустые, считали их только на бумаге, палочки ставили. Я трудодни-то людям отмечала. Когда соломы на них дадут — и то хорошо. А война началась, совсем ничего давать не стали. Наш колхоз был бедный, и заготовку не выполняли. Совсем ничего колхозникам не доставалось.
Землю все любили. Как же землю не любить? Земля — кормилица. Люди трудолюбивые, честные, справедливые и добрые были образцом для соседей. Помню, рядом с нами жила семья Чайкиных. Хозяин был посажен в тюрьму за то, что, работая председателем колхоза, выдавал колхозникам весной из колхозного склада понемногу муки. Своего-то зерна у нас до Рождества не хватало. Все его жалели, он так и умер в тюрьме. Дома осталась хозяйка с пятью детьми. Трудно жилось, но она делилась горстью муки с соседями.
В войну даром работали, всю мужицкую работу делали. Лошади падали, кормить их было нечем. Восемь баб плуг на себе таскали. Поля лопатами копали. Детей рожали на полях. Один раз жали, баба ребенка родила. В запон завернула и домой унесла. На другой день снова на работу пришла. С ранней весны и до поздней осени собирали на зиму траву. Ели лебеду, клевер, листья липы. У кисленки собирали листья и семечки. Весной песты собирали, варили пестовницу. Переросшие песты тоже собирали, сушили, мололи, добавляли в лепешки. Когда растает снег, ходили на картофельное поле и собирали гнилую картошку. Очи-шали от кожуры и высушивали на крахмал. Потом его вместо муки дожили в траву, чтобы держались лепешки. Ели мякину (шкурки от овса). Хлеба ели совсем мало, а в войну его вообще не видели — ели одну траву. За молоко, отнесенное в молоканку, давали обрат. Яйца ели только в праздники: Пасху, заговенье, Троицу. Масла вообще не видели. Сахар не на что было покупать. Скипит самовар, дед даст сахару помалехоньку. Мы еще одни жили, а были большие семьи, так они и это не видели.
Я детство уже забыла. С семи годов тятя с мамой носили нас на покос. Сидели в борозде. Потом заставляли учиться в школе. Первый год сбежала, на второй год снова заставили. Сначала нас водили в церкву, книжки были божественные, молились Богу. В семнадцатом году, когда пришло советское право, повели с песнями и красным флагом по селу. Отобрали божественные книги, стали учить по-новому. В тринадцать-четырнадцать лет нанималась жать. Тятя отпускал везде. Денег не давал, не было у него денег. В четырнадцать лет на заработанные деньги купила у сестры подкрашенную старую юбку. Ей тоже нужен был наряд, потому и продала. День и ночь сидели, пряли на людей, дешево пряли. Один раз всю зиму пряла: копила, копила — и купила на эти деньги только себе ботинки и калоши.
За свою жизнь я два раза голодовала: в 1921-м и в войну. Так голодовали, что негде было ничего купить. Ели траву, хлеба не было. Как отношусь к Сталину? Не знаю. Только разболок он всех, в самое голодное время был да в войну. Отбирал коров, посылал продовольственный отряд. У всех забирали хлеб. Мы ревели, жить-то совсем нечем. Он, говорят, какой-то нерусский был. При Сталине жили очень плохо. Его-то уж никто не похвалит. Всех раздел и разул. Нашто теперь Сталина вспоминать? Все живут хорошо.
«Людей за колоски судили»
Мерзлякова Евдокия Яковлевна, 1905 год, крестьянка
Ты адрес мой не пиши! Эти сведения в ГПУ пойдут. А вот вопросы задаешь и запись ведешь — как в НКВД. На меня раз после войны, в 1946 году, письмо настрочили. Ох, и натерпелась я! А все из-за того, что в столовой я работала, мол, я продукты ворую. Меня обвинить и поймать не с чем было, разве я буду своих обворовывать. А вот людей за колоски, за буханку хлеба судили — за то, что человек пить и есть хочет. О Сталине спрашивать незачем, вся Кировская область была в колониях. А песни про Сталина пели: «О Сталине мудром, родном и любимом прекрасные песни слагает народ» или «Сталинским обильным урожаем вся наша земля завалена». Свалили где-то хлебушек не в том месте, а народ с голоду помирал в тридцатые и сороковые годы.
В коллективизацию много народу погубили ни в чем не повинного. Муж мой рассказывал об одном «герое», председателе колхоза. Был он пастухом в селе. Вот так пригляделся — и давай всех в коммуну сгонять. Скотину отбирали. Собрания соберут и выясняют: кто верующий, а кто нет. Даже людей до утра держали в избе, чтоб все поголовно записывались в неверующие. От слова ГПУ коленки дрожали. У исправных семей (середняков) имущество забирали, а их целыми семьями высылали. Все отбирали у мужика, в колхоз загоняли. Тяжело было. А война началась…
Мужик мой говорил, как их на фронт готовили на сборном пункте. Из бригадиров колхоза взводных делали, из председателей — ротных. А потом наших мужиков как мух били. Некоторые бригадиры и хлеб не умели выращивать, не то что воевать. А потом, после войны, на колхозной конторе лозунг повесили «Вперед — к победе коммунизма!», а в колхозе было семь коров. Бабы коз держали, так их налогом не облагали. Так и прожили.
Все покалечили во времена Сталина. Колокола сбрасывали, божьи храмы ломали, народу столько полегло… А за что, спрашивается?
Пырегова Александра Алексеевна, 1900 год, крестьянка
В колхоз вошли в 1932 году. Председателем стал Коля Ванюшихин. Лошадей взяли, по корове оставили. Некоторые свой скот продавать стали, так с них штраф брали по 100 рублей. Землю в колхозе напоперешку стали пахать (поперек полос), чтобы всем одинаково было. Около каждого дома двадцать пять соток земли одворицы оставили. Такие усадьбы у нас были. У Зайчиков, у Мосиных — по сорок соток, а так везде по двадцать пять было. До колхозу за землю подать платили деньгами. До колхозу хлеб не продавали, все на свою семью. Деньги брались, только вот если скотину продавали или от промысла: лапти, холст, ягоды, еще чего на базар возили. А в колхозе стали все брать: картошку, яйца брали — курицы есть, нет ли, зерно — маленько ведь посеешь, а все равно брали: мясо, шерсть, молоко.
Сначала работали за хлеб, а в войну да после войны — все даром! Траву ели да работали все! Дошло до того, что платить за работу в колхозе совсем не стали. Записывали только трудодни, а по ним выдавать было нечего — все уходило на разверстку. Кормились кой-как со своего огорода да хозяйства. Коровы почти у всех были поначалу. Потом налоги установили на все. Сено косить не давали. Распоряжались во всем уполномоченные из городу. Косили сено для коровы тайком, по болотам. Выносили с ребятишками на руках ночью. И все время боялись, что вот придут, опишут все сено на сарае и отберут. И было такое не раз! Да еще суда все время боялись. Судили за каждый пустяк, даже за то, что колоски и гнилую картошку на поле собирали. И некому было пожаловаться… Двадцать два мужика и одна девушка не вернулись с фронта. Остались подростки да женщины. И нельзя никого обвинять, можно было только плакать. И горько плакали люди, уезжая из родных мест. Оставляли свои дома, опустели целые деревни. Кто хоть как-то мог устроиться на работу — все уезжали. Многие девушки уходили в няньки, потому что без справки от колхоза на работу тоже не брали.
