Кроме неравенства и подчинения отношения метрополии к периферии отмечены разницей в этническом составе, географической разобщенностью и административным отличием[5].
Если периферийные области были полностью интегрированы в метрополию, как, например, древнерусские княжества — в Московское государство, и относились к ним, по крайней мере, как к провинциям метрополии, то это еще не имперское отношение.
Очень важно то, что метрополия не нуждается в этническом или географическом определении. Это правящий институт. В нескольких империях правящий институт не имел географического или этнического отличия от своей периферии, а носил сословный или классовый характер. Например, специально облеченное властью дворянство или политический класс, как Османли в Османской империи или имперская семья и высшие слои помещиков и бюрократии в Российской империи или аналогично коммунистическая номенклатура в Советском Союзе. В моем представлении ни царская Россия, ни Советский Союз не были этнически Российской империей, где метрополия полностью отождествлялась с правящей русской национальностью. Скорее правящий институт — в одном случае дворянство, в другом — партийная элита — был многонациональным, хотя они были, прежде всего русскими и осуществляли имперское правление как над русскими, так и над нерусскими подданными. В империи удаленность между правителями и их различие было частью идеологического оправдания верховенства правящего института. Право управлять империей принадлежит правящему институту без согласия тех, кем он управляет.
Все государства имеют центры, столицы и центральные элиты, чем-то превосходящие другие части государства, но в империях метрополия — это единственный правитель, способный равнодушно попирать желания и решения периферийных областей[6]. Поток товаров, информации и чиновников направляется с периферии в метрополию и обратно, но редко — с периферии на периферию. Степень зависимости периферии от метрополии во всех отношениях много больше, чем в других типах государств. Все пути ведут в столицу; изысканная архитектура выделяет имперский центр среди всех других центров; а центральная имперская элита очень многим отличается как от периферийных элит, зачастую их слуг и агентов, так и от подвластного населения{51}.
Метрополия извлекает выгоду из периферии неравным образом; существует «эксплуатация» или, по крайней мере, восприятие такой эксплуатации. Да, это и есть, по сути, то, что означает колонизацию.
Поскольку подчинение, неравное обращение и эксплуатация могут измеряться по-разному, то в этих измерениях всегда присутствует субъективность и нормативность. Как полагает Бейссинджер: «Всякая попытка дать определение империи в “объективных” терминах — как систему стратификации, как политику с позиции силы, как систему эксплуатации — в конце концов не в состоянии уловить то, что, несомненно, и есть самый важный параметр любой имперской ситуации: восприятие… Империи и государства различаются в первую очередь не эксплуатацией и даже не применением силы, но главным образом тем, принимается ли политика как “наша” или отвергается как “чужеродная”»{52}.
К этому следует добавить, что восприятие империи касается не только отношений между перифериями, но и между метрополиями. Империя существует, пока существуют два состояния — разделение и подчинение, пусть даже население периферии убеждено, что империя не столько эксплуатирует его, сколько благоприятствует ему. Действительно, обширная литература о «постколониализме» посвящена именно тому, каким образом господствующие культуры санкционируют имперские отношения и опосредованное сопротивление.
Итак, империя — это сложная государственная структура, в которой метрополия отличается от периферии, и отношения между ними воспринимаются гражданами как отношения оправданного или неоправданного неравенства, подчинения и/или эксплуатации. «Империя» — это не просто форма государственного устройства, но и конструктивное название, которое уже в XIX в. (и даже порой в наше время) подразумевало сублимированную форму политического существования (подумайте о Нью-Йорке, как об «имперском городе»), но которое в начале XXI в. внушает сомнения в законности государственного устройства и даже предсказывает его поистине неизбежную кончину{53}.
Таким образом, Советский Союз, который четверть века тому назад почти все социологи считали государством, и лишь время от времени вполне консервативные аналитики — империей, теперь, когда его больше нет, почти все сходятся во мнении, что он был именно империей, поскольку ныне предстает незаконным, сложным государственным устройством, неспособным объединить в единое целое формирующиеся нации.
Признавая, что формы государства, равно как и концепты государства, со временем меняются, я принимаю довольно общее определение «государства», как ряд обычных политических институтов, способных монополизировать законное насилие и распределять товары и услуги внутри вписанной в границы территории. Как отмечает Роджерс Брубейкер, поколение современной государственности означало движение от того, что в основном было «сетью субъектов» в средневековом смысле к «территориализации правления», поскольку мир преобразовался в ряд объединенных в единое целое граждан{54}. Современное государство характеризуется относительно устойчивыми территориальными границами, единой властью, а также постоянным бюрократическим и военным аппаратом. По мере того как государства гомогенизировали свои территории в период позднего Средневековья и начала Нового времени, устраняя конкурирующие власти и стандартизируя управление, многие из них зачастую походили на описанные ранее империи, консолидировавшие внутренние общности на основе языка, этнокультуры и религии, что в свою очередь с началом революций XVIII в. и в последующий «век национализма» сделало мыслимой саму идею единой «нации»[7]. В то же время менее однородные государства, возникшие в Новое время как континентальные империи, укрепили свои взаимосвязи, чтобы быть конкурентоспособными в новом международном окружении, но без той внутренней однородности протонаций-государств, которая свойственна, например, Португалии или Франции.
В своем исследовании «внутреннего колониализма» Михаэль Хехтер утверждает, что только по факту можно определить, происходит ли формирование нации-государства или империи.
Если центр преуспел в интегрировании населения своей расширяющейся территории, воспринимающей законность центральной власти, то происходит строительство нации-государства, но если население отвергает эту власть и оказывает ей сопротивление, то центр преуспел только в создании империи{55}. Множество, если не большинство, старейших наций-государств нашего времени начали свое историческое развитие между метрополией и периферией, и лишь после нелегкой работы государственных властей над гомогенизацией национальностей иерархические империи трансформировались в относительно эгалитарные нации-государства, основанные на горизонтальном понятии равного гражданства. И все же в век национализма процесс национализации стимулировал этнонациональное сознание некоторых народов, способных к самоопределению, которые затем оказывали сопротивление ассимиляции с правящей национальностью, получали название «нацменьшинств», и все это заканчивалось колониальными отношениями с нацией метрополии. В таких случаях «строительство нации» вскрывало империалистическую основу данного государства.
По примеру новейших теоретиков нации я определяю нацию как группу людей, которые мыслят себя политической общностью, отличной от остального человечества, полагают, что имеют общие особенности, возможно, корни, ценности, исторический опыт, язык, территорию или любые из множества прочих элементов, и на основе своей культуры заслуживают самоопределения, что, как правило, влечет за собой контроль над собственной территорией («родиной») и создание собственного государства[8]. Не будучи естественными, исконными, возникшие в результате трудной конструктивной интеллектуальной и политической работы элит, нации существуют в конкретных исторических понятиях и повествованиях, в которых выглядят субъектом, постоянно идущим сквозь время и по прошествии веков приходящим к самосознанию{56}.
Хотя и в далеком прошлом можно найти примеры политических общностей, приближающихся к нашим понятиям современных наций, в нынешнюю эпоху политические общности существуют внутри дискурса, сосредоточившегося в конце XVIII — начале XIX в. на понятии территориальных суверенитетов, в которых люди, образующие единую нацию, обеспечивают законность политическому порядку. Примерно с конца XVIII в. до настоящего времени государство сливалось с нацией, и почти все государства Нового времени заявляли о себе как о нациях-государствах, в этническом или гражданском смысле, а их правительства получали власть от нации и осуществляли ее в интересах нации. Государства Нового времени узаконивали свой статус, ссылаясь на нацию и претендуя на народную власть, подразумеваемую в дискурсе о нации{57}.
