Так, израсходование удобной части земельного фонда уже на заре истории стимулировало переход от залежной системы земледелия к переложной, что косвенно содействовало развитию орошения, а вся ситуация в целом — укреплению в племенах организующего начала (распределения земель, контроля над орошением). При режиме Ямато и в ходе реформ Тайка важнейшее место отводилось земельному переделу, проблеме подъема целины, контролю над орошением (госуй) и т. п. [Yoshimura, 1972]. Островное (и достаточно обширное в условиях архипелага) распространение территории Ямато создало сложное сочетание изоляции и независимости, отдаленности и безопасности сношений. Относительная сложность контактов с внешним миром обернулась препятствием для непрерывности диффузии инородных культурных и этнических элементов и способствовала появлению этнической ив меньшей мере культурной исключительности, зафиксированных в древних мифах и преданиях.
Все сказанное выше приобретает особую важность, когда речь Идет об этнических проблемах (см. [Obayashi, 1965]). Как мы уже говорили выше (см. гл. 4), еще жива тенденция рассматривать этнические отношения как частный случай отношений социальных. Одни, ставя знак равенства между этнической общностью и общественным явлением, указывают на полную слитность этнической общности и общественной формации в общиннородовом строе. Впоследствии, утверждают они, общность раскалывается с разложением общества на классы. «В ходе истории происходит переход этнических общностей в категории общественно-политических формаций и категорий общественно-экономических формаций в этнические общности» [Ефимов, 1966, с. 181–182]. Другие, видя определенные различия между этнической и социальной организациями, говорят о том, что контуры этнических образований в древности и в средние века определялись соотношением государственных, языковых, религиозных факторов [Козлов, 1969, с. 64]. Наконец, третьи утверждают, что в объективной реальности этнос не существует вне социальных институтов, выступающих в роли его структурообразующей формы, и обращаются при этом к факторам, лежащим в основе этнических процессов. Последние могут быть внутриэтническими (языковыми), межэтническими (психологическими, культурными), внеэтническими (природными, географическими) [Бромлей, 1973, с. 38, 160–162; Арутюнов, Че- боксаров, 1972, с. 1].
Последний вывод, безусловно, позволяет прийти к заключению, что хотя этнос, его признаки и свойства и выступают перед нами в основном в социальной оболочке, в сущности, ни один из пяти основных признаков этноса в своем зарождении, развитии и бытии не подчиняется исключительно чисто общественным законам. Специфика языковых процессов уникальна. Единство происхождения в подоснове своей имеет биологический характер; превращаясь же в «условность», оно — вместе с самосознанием — подчиняется законам психологии. Общность территории имеет под собой естественно-географическое основание. Сложность этногенеза, а также этнической истории как раз и заключена в переплетении действующих сил самого разного происхождения и характера в рамках динамической системы.
Хотя в системе признаков, определяющих понятие «этнос», роль отдельных признаков менялась, единство происхождения в принципе всегда занимало особое место. На раннем этапе существования человеческого общества происхождение — в глазах современников— являлось единственным надежным определителем этнического сообщества. Именно поэтому происхождение нигде не избежало мифотворчества. В Японии оно также привело к появлению мифов о происхождении японского народа — о племени идзумо и др. [Akihide, 1957]. Все другие признаки (в самоощущении народов древности) если и играли какую-то роль, то лишь подсобную. И только в дальнейшем, по мере затемнения этого основного признака, остальные получили внешне самостоятельное значение. В действительности они допускались лишь как средство, позволяющее отождествить отдельные лица и целые группы, происхождение которых стало неуловимым, с тем или иным этносом, единство происхождения которого ощущалось как незыблемое.
Отмеченная нами сложность ситуации привела — уже в наше время — к выделению в едином доселе понятии «этнос» двух категорий: собственно этноса (этникос) и этносоциального организма (эсо)[59]. В этой паре для этникоса, по-видимому, допускаются не чисто социальные признаки. На поздней стадии первобытного общества роль эсо выполняло племя, обладающее потестарными (организаторскими) функциями, а роль этникоса — соплеменность, т. е. категория лиц, объединяемых общностью происхождения и не обязательно связанных общим местом проживания. В применении к феодализму микроединицей этникоса объявлен человек, а микроединицей эсо — моногамная или большая семья; основным подразделением для этникоса считаются народности 1-го и 2-го порядков, т. е. «элементарные» и «сложные», состоящие из нескольких «элементарных», а для эсо — феодальная народность; макроединицей для этникоса служит этнолингвистическая общ-ность, а для эсо — этнополитическая общность. Для феодальных этнолингвистических общностей характерно не столько единство, сколько родство языков. Упомянутые этнополитические образования способны «покрывать» несколько различных по своему происхождению этнических единиц, сформировавшихся в прошлом. Как этникосы, эти образования являются народностями 1-го и 2-го порядков [Бромлей, 1973, с. 39–40, 132, 143].
Из всего этого для нас важны два исходных момента: признание этнической истории в качестве самоценностного явления и соответственно выделение этносу более важного места в развитии человеческого коллектива.
Первый момент в свете фактических данных, изложенных в гл. 4, приводит нас к следующему. Последняя массовая миграция на архипелаг, создавшая значительные и самостоятельные этнокультурные регионы, связана с носителями культуры яёи. Люди вадзин и Ямато в этническом отношении представляли собой уже довольно однородное целое. Это ощущается, в частности, в последовательном их самопротивопоставлении племенам эмиси. Японская мифология также оттеняет единство происхождения японского народа. «Нихонги» и «Кодзики» подтверждают существование известного языкового единства на всем ареале обитания людей Ямато (т. е. кроме севера Хонсю и юга Кюсю). Толмачи и переводчики в этих источниках фигурируют обычно тогда, когда речь идет о переселенцах корейского или китайского происхождения и об эмиси. Формированию территориальной общности способствовали географические условия: площадь архипелага, если иметь в виду древних японцев в целом, территория отдельных островов, равнин, горных долин, если говорить об отдельных племенах. Ареалы распространения некоторых из этих племен устанавливаются по письменным, археологическим данным. Эти же данные позволяют говорить о сравнительно единообразном облике культуры Ямато, или курганной культуры, не уничтожаемом присутствием в ее рамках локальных субкультур. Люди Ямато отделяли себя от обитателей севера о-ва Хонсю (эмиси, эдзо, или айны) и юга о-ва Кюсю (хаято). Итак, можно говорить о принципиальном совпадении в древней Японии этникоса и эсо, поскольку, как указывает Ю. В. Бромлей, эсо может иметь временной и пространственный ракурсы [Бромлей, 1973, с. 39]. Такой результат стал возможным благодаря специфике этнических процессов. Для эпохи разложения первобытного общества доминирующими становятся процессы этнического объединения, консолидации, ассимиляции и интеграции, причем древние и средневековые этнические общности проявляют склонность к самоконсолидации, противясь ассимиляции [Бромлей, 1973, с. 143, 157]. Зато сами такие этносы, например древнеяпонский, охотно подвергали ассимиляции инородные этнические группы, в частности китайско-корейских иммигрантов [Ким Тосу, 1973].
Ориентируясь на общие представления о характере феодальной народности [Агаев, 1965, с. 37–67], надо отметить, что, сохраняя, упрочивая и расширяя единство происхождения, древнеяпонская народность к VIII в. приобрела ряд существенных признаков. По-настоящему оформилась территориальная общность. Причем это оформление сказалось не только в создании государственных границ, но и в упрочении территориальных связей. Последние тесно срослись со связями хозяйственными, в применении к Японии— с земледельческими. Общеязыковое единство укрепилось принятием иероглифической письменности. Как фактор этнического самосознания возникло разделенйе понятий: культуры традиционной и культуры заимствованной. Первым свидетельством роста этнического самосознания служат следующие два примера.
В 690 г. японец-военнопленный был удостоен особой награды за то, что, попав в 661 г. в китайский плен, он продал себя в рабство, чтобы обеспечить четырем другим японцам-пленникам возвращение на родину. В 670 г. в «Синь Тан шу» появляется термин Жибэнь (яп. Нихон), отсюда «японец» (яп. нихондзин), причем новый этноним включает в себя название родины — Нихон [Wang Chi-wa, 1936, с. 150].
