Властным актом Ельцин взял себе знаменитый комплекс зданий на Старой площади, где находились центральные органы КПСС и откуда они десятилетиями управляли страной. Как сказал один из ближайших сотрудников Горбачева, ему осталась территория внутри кремлевской стены: за ней в Москве уже командовал российский соперник[27]. Что же касается остальной страны, то с постепенным разрушением союзных институтов местные органы власти оказались предоставленными сами себе.
За рубежом также задавались вопросом: кто же руководит в СССР? Внешние атрибуты власти оставались за Горбачевым. В эти последние «сто дней» его международная деятельность, несмотря на обвальный ход событий внутри страны, проходила довольно интенсивно. Подсчитано, что за этот период он провел около семи десятков далеко не формальных бесед с иностранными представителями[28]. Он принял участие в двух важных международных конференциях: созванной в Москве в сентябре по правам человека и в Мадридской — по Ближнему Востоку, где председательствовал вместе с американцами. По отношению к нему неизменно демонстрировалась должная почтительность. Его сопровождало всеобщее уважение, даже, может быть, более глубокое, чем прежде. Благодаря своему авторитету ему еще удалось на время приостановить разгоравшуюся гражданскую войну в Югославии. Но каждый собеседник — это впервые проявилось на Мадридской конференции — уже задавался вопросом, насколько он пользуется влиянием у себя на родине[29].
Августовский заговор свел на нет и попытки дать новое обрамление Союзу республик. В те знаменитые три дня большая часть их руководителей сохраняла осторожный нейтралитет[30]. События и неуверенность в будущем подталкивали их к тому, чтобы на всякий случай держаться подальше от Центра. Этими руководителями были в основном высшие представители КПСС на местах, пусть и прошедшие в ряде случаев проверку перестройкой. Дистанцироваться теперь, когда КПСС больше не существовала, было для них лучшим способом, чтобы сохранить контроль над событиями и, значит, власть у себя дома, вопреки Москве, столице, где никто не знал, в чьих руках эта власть находилась. Между последними днями августа /246/ и первыми числами сентября республики одна за другой провозглашали независимость от Союза, закрепляя в ряде случаев эти акции всенародными референдумами, не чуждыми советской традиции. В этот период из состава Союза вышли также три Прибалтийских государства — Эстония, Латвия и Литва. Их отделение, официально признанное ельцинской Россией, должен был ратифицировать и Горбачев, затем последовала волна международных признаний.
Однажды прибегнув к практике свершившихся фактов, не слишком беспокоясь об их законности, было трудно ввести процесс в правовые рамки, то есть пойти по пути, который амбициозно провозгласила перестройка. Жертвой этого явления стал и советский парламент. От имени глав республик Горбачев предложил ему самораспуститься, уступив место временному Верховному Совету[31]. Предложение вызвало протест, но было ратифицировано, никто не затруднил себя слишком тщательной проверкой относительно законности этой процедуры. Переходный законодательный орган оказался мертворожденным. Собирался он крайне редко, и, когда это случалось, из-за отсутствия кворума он почти никогда ничего не мог решить. С разрушением КПСС и роспуском федерального парламента расползлась соединительная идеологическая, юридическая и организационная ткань, удерживавшая до сих пор страну от развала. История российского парламентаризма пережила еще одну мрачную страницу. Она не станет последней.
И все же Союз не мог еще считаться разваленным. Мы задались вопросом, почему Горбачев, обессилевший и нередко униженный, не оставил свой пост после того, как убедился, насколько ему трудно осуществлять реальную власть и что ему, более того, придется подчиняться воле других. Вопрос более чем законный. Нельзя исключать, что он питал иллюзию, будто события по-прежнему шли в русле перестройки, начатой им в 1985 году. Многие его рассуждения на этот счет в тот период дают основания так и полагать[32]. Однако перестройка, как она им задумывалась, была уже опрокинута. Оставив же в стороне возможные просчеты в оценках, его нахождение у власти в те судорожные «сто дней» находит подлинный смысл только в свете отчаянных, до последней возможности, попыток Горбачева спасти Союз. Горбачев воспринимал его как единственную форму государства, способную еще объединить население, совместно проживавшее в СССР. Это был его последний бой, приобретший и в глазах многих зарубежных наблюдателей оттенок трагического представления. /247/
Перипетии этой отчаянной попытки пересказывались уже не одним ее участником[33]. И нет необходимости воссоздавать ее в деталях. Роспуск советского парламента объяснялся созданием некоторых других органов, имевших своей целью «воссоздание» Союза. Наиболее важным был Государственный совет, орган, куда входили главы республик (девять или десять, в зависимости от обстоятельств) и Горбачев. Этот орган он пытался использовать для возобновления ново-огаревского процесса, готовя заключение нового договора о Союзе и структурного соглашения о создании единого экономического пространства между всеми республиками, которые хотели бы вступить в него. Он неоднократно пытался убедить своих собеседников, что всем им необходимо держаться вместе: без Союза никакая республика не проживет, всем будет плохо, России не лучше других[34].
Несмотря на то что Горбачев лишился авторитета, был унижен и изолирован, он оставался президентом Союза. Должность, которую он занимал, сама по себе вызывала уважение. Он мог ею воспользоваться, чтобы вновь взять в свои руки политическую инициативу. И действительно, он пытался это сделать. Пока он занимал свой пост, главы республик, начиная с самого важного среди них — Ельцина, выглядели подчиненными. «Первый» в России, Ельцин, пользуясь его же словами, пока существовал Союз, оставался «вторым», как бы он себя ни назвал (подыскивалось новое название), и не имело значения, какое это будет название. С другой стороны, пока Горбачев оставался в Кремле, Союз, пусть крайне ослабленный, продолжал существовать. Хотя неизвестно, насколько он был значимым (а мы уже высказали законные сомнения относительно использования подобных инструментов в тогдашнем СССР). Зондирование общественного мнения, проведенное еще в ноябре, подтвердило, что процент тех, кто хотел сохранить Союз, был примерно тот же самый, что и на предыдущем мартовском референдуме (в больших городах, в Москве, Ленинграде и Киеве, он даже возрос)[35].
Заседания Государственного совета для обсуждения вопроса, в каком виде должен сохраниться Союз, проводились довольно регулярно. На нем заседали кроме Горбачева еще десять глав заинтересованных республик. Но все смотрели на Горбачева и Ельцина, желая уяснить себе, чем кончится их дуэль, прежде чем определиться с собственной позицией[36]. Наиболее активными сторонниками Союза были главы пяти центральноазиатских республик, особенно казах Назарбаев. Он возглавлял республику с многонациональным населением, где «титульная» нация, так же как и русские, не составляла даже половины, и он больше других опасался распада СССР. Более двусмысленной была позиция Кравчука, руководителя украинской компартии: высказывалось предположение, что его неожиданный /248/ националистический радикализм был вызван более всего предстоящими выборами, назначенными на 1 декабря, на которых он баллотировался на пост президента Украины, после чего он смягчит свою позицию[37]. Определяющей для всех была позиция Ельцина: если он не хотел Союза, никто бы его не захотел.
В течение трех месяцев переговоры шли с переменным успехом, и сегодня не имеет смысла их описывать. Они обусловливались скорее тактическими соображениями, чем глубокими убеждениями. В середине октября дошло до того, что был парафирован договор об экономической координации между различными республиками[38]. После чего не прошло и десяти дней, как Ельцин пустил соглашение по ветру, объявив по собственной инициативе, что Россия самостоятельно осуществит радикальные экономические реформы (которые действительно начали реализовываться с 1 января под руководством его приближенного Гайдара). Небольшое значение также имели дискуссии относительно характера взаимосвязей, которые должны существовать между различными республиками — федеративными или конфедеративными. Горбачев выступил за первое, но был вынужден согласиться на второе, что не принесло больше успеха. В центре спора был вопрос о том, сохранит ли Союз характер единого государства, пусть децентрализованного, однако выглядевшего единым в глазах всего мира, или это будет, наоборот, слабая коалиция различных государств, намеренных действовать каждое по-своему. Горбачев попытался обойти препятствие. Не затягивая времени на поиски формулировок, он предложил прагматический подход: определить полномочия, которые отдельные республики соглашались оставить за Союзом. Но и этот метод не сработал.
