Это сказывалось на качестве информации, попадавшей в руки местных историков XVI–XVII вв. Из многочисленных источников, отражающих местные предания XVII столетия, для нашей темы значительный интерес представляет «Сказание о зачале Новаграда», имеющее как литературные, так и фольклорные параллели. Легенды, вплетенные его создателем в ткань возвеличивающего родной город повествования, конечно, не должны приниматься на веру. Даже просто как подлинное отражение «древних» преданий. Они должны тщательно анализироваться. Только установление всех внешних источников и параллелей позволяет выделить в «Сказании» зерно, действительно восходящее к народным преданиям. И «работать» с целью выявления исторических оснований тысячелетней давности уже с этим зерном. Дело несколько осложняется тем, что «Сказание» оказалось в тени т. н. «Иоакимовской летописи» — близкого по характеру сочинения конца XVII или первой половины XVIII в., сохраненного русским историком В.Н. Татищевым. Свидетельства самого В.Н. Татищева о ее происхождении и изучение «летописи» наводят на мысль, что на самом деле это компиляция на основе разных, в том числе несохранившихся, источников, создание которой невольно инициировано самим Татищевым.
Что касается западнославянской латиноязычной традиции, то ее представляют чешские и польские средневековые хроники. Основу чешской исторической традиции составило родовое предание правящей (с VII–VIII вв.) династии Пржемысловичей, в начале XII в. перенесенное в письменную латинскую форму Козьмой Пражским. «Богемская (Чешская) хроника» Козьмы стала основой для всей позднейшей чешской анналистической и хроникальной традиции. Лишь отдельные авторы (Неплах из Опатовиц, Пржибек Пулкава) добавляли в схему Козьмы новые элементы, воспринятые из народных преданий. Наиболее независим (и стал самостоятельным источником для позднейших хронистов) Далимил, создавший в XIV в. «Чешскую рифмованную хронику» на родном языке. Здесь особенно много неотраженных ранее Козьмой фольклорных мотивов. XVI в. в Чехии, как и повсеместно, стал временем многочисленных псевдоисторических домыслов, романтического поиска новых сюжетов, обогащающих древнюю историю. Особенно отличился на этой ниве Гаек из Либочан. Его монументальная «Чешская хроника» в своей древнейшей части является кладезем в большей степени творческой фантазии автора, чем исторического или даже фольклорного материала.
В пястовской Польше к давней племенной истории допястовской эпохи первым обратился в XII в. Винцентий Кадлубек. В его «Хронике» впервые отражаются мифы и предания краковского цикла. С соперничеством Великой и Малой Польши связаны основные отличия древнейших разделов хроники Кадлубка и приписываемой Богухвалу «Великой хроники» XIII в. Опираясь почти исключительно на труд Кадлубка, автор «Великой хроники» вместе с тем возвращает (после легендарного Крака) центр изложения допястовской истории в Великую Польшу. Это, надо отметить, соответствовало древнейшим преданиям, отраженным еще у Анонима Галла, предшественника Кадлубка. Позднейшие польские хронисты всецело следовали заданной Кадлубком и Богухвалом традиции, практически не дополняя ее новыми деталями. Исключение представляли лишь чисто литературно-«научные» по происхождению домыслы XVI–XVII вв. Польские хронисты лишены уходящей в глубь веков легендарной генеалогии (имевшейся у Пржемысловичей). Потому они решали важную для латинской историографии проблему удревнения своей истории через своеобразное «размножение» доставшихся от легендарной эпохи имен. Так, князь Лех-Лешко в польском историческом предании расчетверился, Попель — раздвоился. Кроме того, польские хронисты большее, чем ранние чешские, внимание уделяли проблеме соотнесения своей и античной (древнеримской) истории. Эти обстоятельства сближают польских средневековых авторов с некоторыми скандинавскими — прежде всего, с Саксоном Грамматиком.
Среди западноевропейских средневековых источников по ранней славянской истории скандинавские стоят особняком. Они так же, как и славянские, всецело восходят к устной традиции. При этом ее отражение существенно разнится в двух основных ветвях средневековой скандинавской традиции — латинской и древнеисландской. Латинские источники («Хроника Лейре», «Деяния данов» Саксона Грамматика и др.) иногда сравнительно древнее. Однако они сильнее зависят от шаблонов западноевропейской исторической науки того времени. Так, версия древнейшей истории датских конунгов Саксона резко расходится с данными всех остальных скандинавских источников. Однако это расхождение при ближайшем рассмотрении оказывается не в пользу латинских «Деяний». Во всех основных расхождениях Саксона и исландских саг он резко противоречит и более древним записям традиции — англосаксонской поэме VIII в. «Беовульф», скальдическим и эддическим песням X–XII вв. Пользуясь различными устными и письменными источниками, Саксон произвольно компилировал их, пытаясь создать связную историю не существовавшего в I тысячелетии н. э. единого Датского королевства. Иногда он в своих интерпретациях и политически ангажирован. В результате получилась версия весьма литературная, вторичная интерпретация саг, еще менее достоверная, чем они сами.
В то же время литература на родном языке (для Дании, например, — «Сага о Скъельдунгах», «Обзор саг о датских конунгах»), лучше отражая строй традиции, фиксирует ее в чуть позднейшей форме. Эддическая и скальдическая поэзия, генеалогии являются исключением, восходя напрямую к устным первоисточникам — но их сведения подчас слишком кратки для ясной интерпретации. Кроме того, сюжетика древнеисландской литературы более «канонична». Ее авторы стремятся к взаимной согласованности, созданию единой, непротиворечивой картины истории и генеалогии. Это приводит к зависимости вторичных памятников от своих источников, к естественным искажениям противоречивой и многовариантной устной традиции.
Что до данных по славянской истории, то они за VII–VIII вв. еще довольно бедны. Это припоминания об отдельных контактах с западными и северной частью восточных славян на заре викингской эпохи. Интересен — и важен для самой скандинавской традиции — сюжет о происхождении датской и шведской королевской династий, связываемом с восточнославянским князем «Радбардом». Он представляет собой исключение на фоне довольно рутинных и отрывочных свидетельств о стычках приморских племен Балтики.
Близкий аналог славянским и скандинавским в смысле происхождения от устных преданий представляют прусские источники. Отличие в том, что запись преданий производилась не собственно пруссами, а завоевателями-тевтонцами или онемеченными потомками аборигенов. Монах Симон Грунау (XVI в.) в своей «Прусской хронике» сохранил предание о войне прусских князей с мазовшанами. По собственному утверждению Грунау, его труд основывается на хронике немецкого епископа XIII в. Христиана, побывавшего в плену у пруссов. Некоторая сомнительность этого свидетельства перевешивается большим объемом достоверной информации Грунау, крещеного прусса, об обычаях, мифологии, языке своего народа. Позднейшие прусские хронисты при изложении тех же событий лишь перемешивают информацию Грунау с обычными домыслами.
По разряду домыслов проходят и «оригинальные» свидетельства мекленбургских и померанских немецких хронистов XVI–XVIII вв. (Фома Кантцов и др.). Оторванные от умирающей, но еще живой в те века славянской народной культуры Поморья и Полабья, городские немецкие писатели просто не могли черпать из нее. Главной задачей для авторов из Мекленбурга и Померании являлось повысить исторический и политический статус владетельных родов, чье родословие восходило к онемеченным славянским князьям. Генеалоги чрезвычайно вольно обходились с остающимися им источниками — франкскими хрониками, их позднейшими переделками, «Деяниями данов» Саксона Грамматика и др. Результатом этого стали, в частности, фантастически скомпилированные родословия, в том числе — для VIII–IX вв. — абсурдно смешивающие княжеские линии вильцев и ободритов. Примеры вольных домыслов и откровенных вымыслов можно умножать. Наивность их объяснима. Методы современного научного анализа компиляторам оставались недоступны, а задача их состояла всего лишь в том, чтобы максимально расширить круг родичей правящих династий. Подобное происходило и в других европейских странах, не обошло «поветрие» и Московскую Русь. Ознакомление с этими хрониками полезно. Однако использовать подобные опусы как источники по описываемому в них периоду едва ли целесообразно. Продуктивнее обращаться к их собственным источникам, которые легко выявляются. Они уже названы.
По мере приближения к «историческому» периоду славянской истории естественно возрастает число устных преданий, отражающих события прошлого. Однако предания, записанные в XVIII–XX вв., надо крайне осторожно привлекать в качестве исторического источника по событиям тысячелетней давности. Разновременное историческое и мифологическое сплелось в них неразрывно. Кроме того, следует учитывать уровень достоверности самих записей, возможность литературных влияний, отсутствие четких датирующих описываемые события указаний и т. д. Только установление праформы преданий, выявление их происхождения и источников позволяет нам прибегать к их помощи.
