На съезде делегатов фронта 29 апреля по поводу идущего разложения на фронте и не менее трагического разброда сил внутри России и Керенский не удержался в признании, что сто лет рабства не только развратили власть, но и уничтожили в самом народе сознание ответственности за свою судьбу и судьбу родины; уже силы его (т.е. Керенского) -де на исходе, и не имеет он прежней уверенности, что перед нами не взбунтовавшиеся рабы!…[923] На том же съезде Церетели заявил, что святые слова, все царящие в революционной России лозунги и идеи слишком еще слабы в союзных нам странах, в Германии же и Австро-Венгрии пролетариат еще идет, обнявшись под руку с своей буржуазией!.. Неведомский[924] же взывает об употреблении всех усилий, чтобы пробудить сознание германского пролетариата и побудить его к свержению Вильгельма! Сколько, я вижу, маниловского благодушия и славянского идеализма у наших руководителей революционного движения в их неугасающих стремлениях вразумить «гнилой Запад» и зажечь мировой пожар, чтобы насадить правовую организацию всечеловечества воссозданием Интернационала, в ожидании все еще не протягиваемой до сего времени нам руки на обращение к народам всего мира… Забывая о железном законе, что homo homini — lupus[925], мы и к взбунтовавшимся рабам не решаемся применять ничего, что носило бы элемента принуждения, а влиять на них мерами гуманного воздействия! И все говорим, и говорим, и декламируем… Ради целей второстепенных подвергаем опасности главную — основную… Довольно поздно уже спохватились гг. из Совета Петрог[радского] р[абочих] и с[олдатских] депутатов с своим воззванием к армии, в к[ото]ром стараются втемяшить в головы рабов, как надо понимать желаемый всеми мир, к[ото]рый должен быть международным, а не сепаратным, и не в смысле братания, а так же, как нужно понимать значение слова «оборона». После первого известного обращения «к народам всего мира», не давшего ожидавшихся ощутительных результатов, теперь Совет р[абочих] и с[олдатских] депутатов выдумывает новое воззвание к социалистам всего мира. А пошли, Господи, ч[то]б[ы] наша национальная революция[926] была бы лишь этапом революции международной, сокрушившей бы вконец империалистическое и милитаристическое самовластие «германа» как на ныне, так на присно, так и на веки веков!
Делегаты 47-го и 73-го полков вошли с требованием, чтобы на головных знаменах были начертаны лозунги «Долой войну!» и «Мир всему миру!» Так просто решаются основные вопросы нашего теперешнего положения вольницей взбунтовавшихся рабов, не чувствующих над собой нагайки! […]
8 мая. Солнечно и свежо.
Реорганизация правительства закончилась, по-видимому, благополучно; двуглавая наша революционная власть, Бог даст, обратится в единую, более крепкую. Керенский на крестьянском съезде обещал насадить в армии железную дисциплину. Пошли ему, Господи! Но первый его приказ по армии и флоту звучит пока довольно решительно и строго в отношении высшего командного состава, в отношении же серой массы — всех этих «летчиков», дезертиров — сравнительно мягко и сантиментально. А назрела острая необходимость в противоядных средствах против отравливающего народный и армейский организм яда анархии. […]
11 мая. […] Мой честный «республиканец» Устюгов (Et tu, Brute![927]), так рьяно защищавший постановление комитета о использовании бесплатно молоком гг. офицеров от коров в гурте штабной команды (из мотивов чем-нибудь, да ущипнуть ненавистных ему бар!), — раз только коснулся вопроса об изыскании источников, из к[ото]рых ему можно было бы дать наградные деньги — не прочь был передернуть карты в интерпретации существующего] законоположения pro uso proprio…[928] Теперь комитетами подняты вопросы об ограничении удовлетворения гг. офицеров фуражными деньгами, что будет весьма чувствительно для карманов преимущественно высших чинов. И что же? Неужели здесь есть хоть капля святого желания сберечь казенную народную копейку?! Нисколько! Бьюсь об заклад чего угодно — мотивы спроектированного (и совершенно справедливого, добавлю я!) постановления лежат совсем в другой плоскости: захотелось просто насолить начальству! Вот и все! Уверяю, что если бы сами члены комитета от этого имели материальный ущерб, то ни за что не вынесли бы означенного постановления!
На собрании комитета какого-то прапорщик Степун (приват-доцент Московского] универс[итет]а) разъяснял солдатам, как надо понимать модные теперь лозунги о мире и пр. Публика серая ему свистела, крича: «Не слухайте его, ребята, вишь какой он жирный и толстый — настоящий буржуй!» […]
По информации нашего штаба, в настоящее время из корпуса, пожалуй, найдется около 1/3 солдат, более или менее сознавших, что надо нам довоевать, и готовых идти на позиции; на остальные 2/3 пока приходится поставить крест. […]
12 мая. Голубой день.
Вот уже почти целый месяц войска нашего корпуса стоят в глубоком резерве бездействующими и пока (дай Бог, ч[то]б[ы] только пока!) никудышными в смысле своей боеспособности. Вчера прошли маршевые роты укомплектования в значительно уменьшенном своем составе против того, в каком вышли из мест расположения их запасных батальонов — вследствие убыли дезертирами по пути своего следования! Дошедшие же до назначения части рот несли флаги с лозунгами «Долой войну!» И в дурьих черепах взбунтовавшихся рабов этот лозунг, наряду с прочими неосторожно бросаемыми в армию лозунгами (уж не говоря об умышленном сатанинском развращении со стороны большевизма), преломляется, без сомнения, в том смысле, что надо-де, значит, каждому удирать домой! Существования власти — не чувствуется, приходится лишь удивляться, что не дошло дело до взаимной [по]ножовщины. Таковы наступившие будни после хмельных светлых праздников революции! […]
В лице всех этих проклятых большевистских газет и агитаций в Россию въехал своего рода «троянский конь». Из армии получилась наглая толпа-вольница, претендующая на коллегиальное свое обсуждение, предварительно их исполнения, даже сокровенных стратегических планов и директив высшей командной власти; все стали и в глубоко специальных вопросах «сами с усами», и чем невежественней голова, тем догматичней решает… […]
13 мая. […] Настроение у нас в штабе безнадежное; все мы тоскуем по крепкой власти; жаждем, чтобы теперешнее коалиционное министерство обладало не одной силой авторитета, но и авторитетом силы, способной к мерам мощного физического понуждения в отношении обалдевших от свободы и отравленных пропагандой анархизма и максимализма малосознательных голов. В восстановление боеспособности армии и в укрепление ее организации никто не верит. Государственный организм России — в состоянии тяжелой реакции от впрыснутой ему героической дозы своего рода «тетровакцины» сильных ядов объявленной свободы[929]; внешние условия — война! — создают неблагоприятные условия для выработки «антител»; да и не одна война, а и длительная политическая и культурная невоспитанность масс… Судьба предъявила России слишком малый срок для того, ч[то]б[ы] могло переволноваться взбаламученное море народной жизни, ч[то]б[ы] из его глубин успели сложиться новые организующие силы. А к избитому и заманчивому лозунгу «равенство, свобода и братство», а равно как к истасканной формуле «долой войну», «без аннексий и контрибуций», «свободное самоопределение народностей» необходимо внести большие поправки, ч[то]б[ы] все эти лозунги не сделались ложью и не являлись недомыслием… […]
14 мая. […] На днях приезжал на фронт и в армию Керенский, от к[ото]рого более легковерная публика ожидает с нетерпением обещанного им насаждения «железной дисциплины» и применения «во всей строгости законов» в развалившихся войсках; но — увы! — пока еще ничто не предвещает этого; очевидцы рассказывают, что новый наш народный военный министр прибыл в шикарном поезде; свели его из вагона чуть не под руки два будто бы уголовных каторжника — телохранителя; в указанное им место сбора намеченной дивизии части ее долгое время упирались за нек[ото]рой дальностью расстояния идти, многие из «свободных граждан» в шинелях прямо-таки требовали, пусть-де сам к ним едет министр, у него-де есть автомобиль, а нам-де придется к нему ломить пешедралом; наконец-таки, хотя и не в полном составе, серая публика собралась и стала ожидать; прождавши с 1/2 часа нек[ото]рые стали самовольно расходиться восвояси; наконец, прибыл сам министр; поговоривши перед солдатами о царском гнилом режиме и о сладостях полученных свобод, он в самых изысканно-вежливых сантиментах пригласил собравшуюся ораву с позиций самовольно не уходить, подчеркнувши, что силой-де удерживать вас в окопах мы не будем, надеясь, что вы (подразумевай — «паиньки»!) не будете удирать… «Ведь вы этого не сделаете? Да? Да?..» — настойчиво он заключил этим вопросом свое обращение к нашим горе-воинам; погладивши по голове их, он еще разъяснил им, что офицер — тот же-де солдат, к[ото]рый только должен вдвое больше работать и вдвое, если не больше, несет ответственности против них, милых голубчиков! Нетрудно предвидеть, как все эти прекрасные речи «власти» преломятся в черепах всей серой массы — отобьют ли у нее смертную охоту втыкать штыки в землю и неудержимое устремление «до лясу», или нет; а пока результаты толстовского непротивленства нашей власти злу мы видим…
