Обдумываю, как бы мне самому убраться отсюда целым и невредимым. Тяжело писать, голова стала не на месте. Были мы под самодержавием царя и его слуг, теперь попали под самодержавие толпы и проходимцев, облекшихся в одежду защитного цвета «революционеров» и «социалистов». Музыкой глубокого государственного понимания и смысла звучат теперь сказанные когда-то слова П.А. Столыпина: «Вам нужны великие потрясения, а нам — великая Россия!»
Внутри России — картина универсальной разнузданности; энергия разрушения все ширится и углубляется. С нетерпением ожидаем как мессии появления на сцену к[акого]-либо провиденциального человека, взявшего бы крепко в свои руки власть диктатора. При царском самодержавии мы власть ненавидели, держа кукиш в кармане смиренно, при революции же теперь, с ее пляской бессилия и сверхсвободным проявлением бесшабашного разгильдяйства — презираем ее! Широко раскрылась поганая пасть зверя, вскормленного попустительством, потворством, подуськиванием и разжигательстовм, упоенного анархической свободой! […]
27 мая. […] Керенский на меня производит впечатление не государственного ума человека, а лишь велеречивого жонглера, отличного митингового оратора. В беседе с корреспондентами после своего объезда Юго-Западного фронта и в докладе Вр[еменному] правительству он пренаивно констатирует о победном подъеме духа у солдат, что все в армии идет хорошо, нашел в ней какой-то «здоровый рост»… Ничего же подобного в действительности! Некрасов же, обмениваясь взглядами с журналистами по поводу самочинно рождающихся на Святой Руси во множестве анархических сатрапий — в частности, о трагифарсе в Кронштадте, — изрек успокоительную фразу, что это-де есть не анархия, а лишь проявление народовластия в примитивной форме!! Комик! Россия трещит по всем швам от грубого бесчинства и безобразия раскрепощенной в своих животных инстинктах подлой толпы, а министр нас, объятых ужасом обывателей, утешает, что это-де пустяки, «не анархия, а лишь проявление народовластия в примитивной форме»! Благодарим покорно! […]
28 мая. […] Целый букет сенсационных известий: воззвание Гинденбурга к Совету р[абочих] и с[олдатских] депутатов] о готовности заключить с соизволения Вильгельма безобидный для нас мир, поддерживаемый энергично якобы и Карлом Австрийским[942], в противном случае — угроза «совершить прогулку» по полям российским на север и восток! Еще: отправилась какая-то странная миссия парламентеров с Румынского фронта к Времен[ному] правительству, во главе два австрийских генерал [а], два полковник[а] [и] пятнадцать офицеров! Гурко отставлен от должности главнокоманд[ующ]его за строптивость и назначен в наказание командовать какой-то запасной дивизией Казанск[ого] округа. Чувствуется, что мы вот-вот официально объявим своим милым союзникам о своем полнейшем «non possumus»[943] воевать дальше. […]
30 мая. Жарища и пылища адские. […] Сегодня приезжает сюда главнокоманд[ующ]ий фронтом Гутор[944] для совещания с командирами корпусов о предстоящей операции. Мой «комкор» страшно нервничает и усиленно подбадривает себя неумеренным насасыванием водки. Не жду добра от наших затей… […]
По случаю приезда главнокомандующего вечером был составлен в легкой степени митинг солдатский, на к[ото]ром вел речь Гутор; вышла она очень и очень слабой — говорил тихо и неубедительно, распространяясь преимущественно по части поучения, как не следует увлекаться ораторами-краснобаями, могущими только сбивать с толку непросвещенные умы; одним словом — обращение к солдатам вышло бесцветное, не по-наполеоновски; а как бы было уместно теперь разжечь дух воинов ввиду готовящейся атаки, сказать бы хоть, напр[имер], с пафосом: «Ребята, впереди у вас — земля и воля, а сзади — позор и ничего!» и проч. в этом роде, в коротких и крылатых выражениях… После митинга — «Марсельеза»; очень нравится мне ее музыка, но противно однобокое и тривиальное содержание вложенных в нее русских слов — «вставай, поднимайся, рабочий народ» и т.д. — и рабочий-то, очевидно, понимаемый лишь стоящий у станков, а представители науки, искусства и всяких интеллигентных либеральных профессий?!
[…] Совсем уже стемнело, как подошла ко мне толпа солдат, вроде каких-то пилигримов с палочками, предводительствуемая врачом (из еврейчиков) одной из находящихся здесь дружин; еврей сей обратился ко мне с вопросом, где живут «комкор» и его начальник штаба, объявившись выборным представителем ведомой им серой делегации, постановившей и уже приведшей в исполнение арестовать нек[ото]рых офицеров, денежный ящик и произвести ревизию хозяйственной отчетности. Еврей этот с первых слов оказался типичным пархатым жидом, нахалом-демагогом, игравшим на животных инстинктах темных людей, особенно мне подчеркивая перед ними свое возмущение незаконной-де задержкой их в отпуске домой. Широкий простор теперь для всех проходимцев, и несчастные солдаты, к[ото]рых всякий может дурачить и иметь над ними авторитет, щекоча лишь их утробу.
31 мая. […] Готовящаяся нами операция, вероятно, будет отсрочена; идет страшная галиматья в распоряжениях, действиях, решениях безо всякой взаимной связи, планомерности основательной продуманности: кто в лес, кто по дрова. «Комкор» все более и более накачивается. […]
Вяло подтягиваются части корпуса на позиции. Чувствуется большой недостаток в людях: в одной 23-й дивизии около 6 тысяч, да немногим более в обеих дивизиях 12-й и 13-й Сибирских: из тыла мало желающих идти на укомплектование!
1 июня. […] Тяжелейшая теперь задача для благородных вождей революции — регулировать ее и утверждать дисциплину в свободе. Скорее бы удалось составить Учредительное собрание[945], ч[то]б[ы] водворить на Руси определенную государственность, вырвавши ее из теперешней бури, в к[ото] рой она мечется без руля. […]
3 июня. […] Представители командной части отзываются об опубликованной «Декларации прав солдата» как о грамоте, к[ото]рую писали запорожцы турецкому султану!! «“Декларация прав солдата”, — говорят они, — есть вместе с тем и декларация бесправия офицеров». […]
5 июня. […] Время летит, мы кипим, а дело — стоит; поработавши как[их]-ниб[удь] 2–3 часа по устройству себе же защитительных укрытий от неприятельского огня, наши молодые граждане уже отказываются от дальнейшей работы: «чижало», говорят, предпочитая оставаться в бездействии. […]
Грустно мне, что наши новоявленные граждане как будто остались без Бога: уже не слышно хорового пения ими молитв перед обедом, ужином и на сон грядущий. […]
7 июня. […] Удивляюсь, как это не желающие воевать «товарищи» не додумались пока для улучшения своего положения забрать к себе заложниками начальников дивизий и командиров корпусов.
Об этом за обедом я тихонько сказал «комкору», немало смутивши его игривое настроение духа. Армия наша еще в очень и очень тяжкой болезни, и не поправиться от нее в эту кампанию. Нет-нет! В корень уже подорвано питание клеток организма, ч[то]б[ы] он мог воспрянуть для координирования даже самообороны. Союзники наши должны бы были великодушно нас понять и милостиво нам простить… Non possumus…[946] Мы в параличе… […]
9 июня. Кажется — день летнего равноденствия. Задыхаемся в пылище и жаре.
Мой «комкор» шалтай-болтай принимал делегацию от вооруженного сброда 49-го полка; в числе депутатов-солдат были классические типы Ломброзо! Предъявлена была в теперешнем модном порядке «резолюция» недоумков-головотяпов, пестревшая затасканной фразеологией: «в плоскости такого-то вопроса», «в контакте…», «на платформе такой-то», в конце концов — с выражением «доверия Временному правительству»…[947] Большинство солдат в положении совершенно слепых пешек, к[ото]рыми верховодят форменные разбойники, в отношении к[ото]рых неуместны никакие слова убеждения, а были бы так необходимы более эффектные аргументы действия! Толпа с своим начальством прямо-таки издевательски играет в кулючики, торгуется, куражится, точно будто бы все это происходит не на войне. Необычное зрелище массовой вольницы в лучшем случае — прекапризных, невоспитанных, балованных, своевольных детей!
С ужасом смотрю на беспрепятственно продаваемые в земской лавочке газеты «Правда», «Социал-демократ» и прочие абсурдногнусные, с разухабистыми информациями мелкопакостнического, ернического характера — макулатура для просвещения едва умеющих разбираться в печатном слове голов… […]
10 июня. […] Без радости и надежды все относятся к готовящейся операции… Все приходящие новые войсковые части в состоянии того же морального разложения, как и части нашего корпуса. По сведениям из армии нашему фронту противостоит Макензен![948] Страшно и помыслить, что с нами будет, если он начнет нас мять по-макензеновски. Вильгельм же, к[ото]рый не любит на ветер бросать слова, обнадеживает своего коллегу Константина Греческого[949], что враги не надолго ссадили его с престола… Мир продиктован будет не Интернационалом, не международным утопическим пролетариатом, а, видимо, германским мечом! Мы уж преклонились и теперь перед германским кулаком, возвестивши наши пресловутые лозунги «без аннексий и контрибуций» и т.д., продолжая развязно куражиться перед союзниками, апеллирующими к нашей совести, воюя пока речами на митингах, резолюциями и хождением с красными знаменами… Нет как будто теперь идеи, к[ото] рая в состоянии была бы двинуть массы людей на смерть ради достижения чего-то высокого, большого. Раскаленная атмосфера нашей сконфуженной революции насыщена дикими призывами доморощенного «сарынь на кичку!» «Товарищи» не хотят воевать с внешним врагом, ему они, поколоченные, возвещают мир, чтобы удрать поскорее из окопов домой и там объявить войну тем, от кого безопасно и безнаказанно можно будет поживиться — господ сделать рабами, а самим зажить по-господски.
