Итак, второй этап — это превращение шведов-земледельцев из племени Русь в бродячих торговцев. Последуем, однако, далее по следам метаморфоз датского Овидия.
III. Третий этап, по Стендер-Петерсену, длился с 1000 года до XII века, это был период «вербовки скандинавских войск из-за моря посредством использования, главным образом, торговых организаций варягов».
«В этот период, — говорит он, — термин “варяг”, а также термин “колбяг” теряли свое первоначальное значение купца-скандинава и получали значение заморского воина, дружинника-скандинава, скандинава вообще».
Вряд ли стоит добавлять, что всё это чистейшие измышления Стендер-Петерсена. Только в одном отношении он прав: «…начиная с конца Х века, в Константинополе появлялись всё новые авантюристы и искатели счастья с далекого Севера. Приезжали они через Русь и здесь иногда подолгу гостили и служили у новгородских и киевских князей».
К сведению Стендер-Петерсена: этот-то этап и был единственным реальным этапом отношений Руси-славян со скандинавами, оба предыдущие этапа — только продукты его пылкой фантазии.
«Во время этого этапа, — продолжает Стендер-Петерсен, — происходил усиленный обмен культурными ценностями между Византией, Русью и Скандинавией»; «…я себе представляю этот период варяжско-русских отношений, главным образом, как период культурных влияний с востока на север…»
Иначе говоря, мы имеем здесь противоположность общепринятому у норманистов мнению: с 1000 и до 1100 года именно Скандинавия окультуривалась через Русь, а не наоборот. Запомним, что это говорит норманист Стендер-Петерсен.
«В течение этого периода, кажется, даже был создан особый смешанный варяго-русский язык, в который входили слова скандинавские, перешедшие впоследствии в русский (как, например, брюдга, бьрковьск, гълбьць, гридь, кьрбь, кодол, къртьль, нарва, скот, сьльдь, тиун, шнека, шьгла, ябетъник, якорь, яск и др.), далее слова русские, вошедшие впоследствии в скандинавский, т. е. шведский язык (например, кнут, сиг, търг и т. д.), и, наконец, гибридные слова, наполовину русские, наполовину скандинавские (вроде tapar-ух — “топор”, poluta-svarf — “полюдье”, Gull-Varta — “золотые ворота” и т. д.)».
Трудно без изумления читать этот отрывок, настолько он пестрит грубейшими филологическими ошибками. Не верится, чтобы специалист-филолог не знал, что слово «якорь» не русское, не шведское, а греческое. Как понять то, что профессор Томсен, датчанин, норманист, утверждает, будто слово «кнут» взято русскими из шведского языка, а профессор Стендер-Петерсен, датчанин, норманист, говорит, что оно взято шведами у русских.
Трудно допустить, чтобы Стендер-Петерсен не знал, что слова как-то: брюдга, кодол, нарва, кортель и т. д. в русском литературном языке начисто отсутствуют. Если их кто-то и употребляет, то как провинциализмы самого узкого значения, причем никто не доказал, что эти слова взяты именно из шведского языка и именно во времена Древней Руси, а не 500–800 лет позже[164].
Трудно допустить, чтобы этот смешанный варяго-русский язык не нашел своего отражения в документах своей эпохи, т. е. в договорах Пскова, Новгорода и т. д., но в этих документах мы не находим даже следов языка, открытого Стендер-Петерсеном. Мы не разбираем здесь все слова, упомянутые Стендер-Петерсеном, только потому, что считаем такой разбор потерей времени: «На всякое чиханье не наздравствуешься»!
IV. Говорить подробно о четвертом этапе в сущности не стоит — нашей темы он почти не касается, ибо охватывает слишком позднее время, а изложение Стендер-Петерсен сосредоточивается на столь малодоказательных соображениях по поводу древних саг, что дискуссия была бы непроизводительной тратой времени.
Остановим свое внимание только на одном месте для характеристики метода Стендер-Петерсена. Начинает он выпиской из летописи, согласно которой «раньше жители Новгорода были славянами, но теперь они суть от рода варяжська». «Сообщение это, — говорит Стендер-Петерсен, — звучит определенно как вставка». «Звучит она несколько странно, и возникает, естественно, вопрос о том, что хотел сказать автор».
Далее Стендер-Петерсен начинает высказывать разные предположения о сообщении летописи. Из его объяснений ясно, что он сам как следует этого места не понимает, он сам всюду колеблется.
Мы уже специально разбирали это место и показали, на основании сличения многих списков, что здесь имеются действительно вставки, затемнившие смысл. Поставив всё на место, мы получили совершенно ясный и логический смысл, устраняющий всякие сомнения. К сожалению, этот смысл совершенно расходится с тем, как его понял Стендер-Петерсен: никогда новгородцы не были «от рода варяжська», сказано, что словене-новгородцы стали называться варягами (т. е. «от рода варяжська») Русью, раньше же их звали словенами.
Таким образом, вовсе не следует, что новгородцы в XII и последующих веках оваряжились, как это думает Стендер-Петерсен, а наоборот, с XII века варяги начинают совершенно исчезать с горизонта даже новгородской жизни. Трудно поверить, что Стендер-Петерсен не обратил внимания на то, что новгородские летописи этого времени совершенно игнорируют варягов. Ни одного упоминания варяжского имени посадника, тысяцкого, торгового гостя, вообще какого бы то ни было варяга! Существовала в Новгороде Варяжская улица, но это была улица, на которой жили когда-то приезжавшие торговцы-варяги. В Киеве, напомним, до последнего времени существовала Рейтарская улица, потому что на ней когда-то жили рейтары. Была в Новгороде и Варяжская церковь (но католическая ли — неизвестно), эта церковь могла обслуживать приезжавших иностранцев, но это не значило, что новгородцы были оваряжены.
Можно утверждать противное: никакого оваряживания новгородцев в этот период не было, ибо отчужденность в отношении иностранцев всё возрастала в связи с волной веронетерпимости, охватывавшей в это время всю Европу.
Итак, и в этом, четвертом этапе мы видим резкое разграничение шведов и славян-Руси. Вся концепция Стендер-Петерсена является ложной и абсолютно неприемлемой.
Переходим к summa summarum: книга Стендер-Петерсена является блестящим показателем внутреннего разложения норманизма. Стендер-Петерсен отрицает самое ядро прежних представлений норманистов — появление и владычество шаек скандинавов в Северо-Восточной Европе, этим он рубит норманизм под корень.
Его же вариант, вариант мирно иммигрирующих на Русь шведов-земледельцев настолько слаб, что без малейшего труда опровергается: никто не поверит, чтобы рыболовы и мореходы шведы из побережья Балтики вдруг сделались земледельцами, переселились в неведомую даль в глушь Руси, затем превратились в бродячих торговцев «варягов» и «колбягов», вновь изменили профессию и стали наемными воинами и, наконец, мирно, незаметно переродились в унтерменшей славян.
Бесконечно жаль труда целой жизни человека, употребленной на создание антинаучных химер, ибо все писания Стендер-Петерсена представляют собой только кучу исписанной бумаги, из которой история не в состоянии извлечь для себя ничего полезного.
Пример Стендер-Петерсена — сугубо печальный пример гуманитариста, пользовавшегося всю жизнь ложным методом исследования и мышления и оказавшегося к концу жизни у разбитого корыта.
Совершенно естественно может появиться мысль: как могла быть написана такая книга, как «Varangica»? Ответ мы находим отчасти в списке трудов Стендер-Петерсена. Оказывается, он вовсе не историк, — он литературовед (писал о Толстом, Гоголе, Максиме Горьком, Шевченко и т. д.), театровед, литературный критик, а главное — филолог. Он только филолог, касавшийся вопросов истории и пытавшийся найти «этимологические» доказательства исторических процессов.
Не разобравшись в том, что представляет собой русская летопись, как источник истории, он поверил авторитетам, начал свои построения и пришел к невероятным результатам. За основание он взял ложную гипотезу, которая, может быть, и была допустима для XVIII века, но вовсе негодна для ХХ.
Вторая его ошибка — ошибка метода. Он берет факты вне времени и пространства и окружающих условий и, главное, вовсе не испытывает их физическую, материальную основу. Для него люди и действия — какие-то нереальные фантомы, нечто вроде изображений действительных предметов в зеркале.
Вот он наткнулся на Roslagen и решил, что здесь корень Руси. Он не посмотрел, что жители этого Рослагена — прибрежные жители: рыболовы, мореходы, имеющие мало отношения к земледелию. Всё внимание Стендер-Петерсена — на том, можно ли объяснить с филологической точки зрения Roslagen, Ruotsi и т. д., т. е. с точки зрения словесной эквилибристики, носящей название филологии, но не подчиняющейся никаким правилам логики. Отсюда метаморфозы со шведами, превращающимися в конце концов в унтерменшей славян.
