Это «раздвоение» (само по себе — трагедия, как было бы (и бывало) и в любой другой стране), в свою очередь, сыграло свою трагическую роль во многих событиях начала XX в., например, при голосованиях в Гос. Думе (где депутаты — старообрядцы и депутаты — иерархи Православной Церкви почти всегда голосовали, на радость «левым» — кадетам, трудовикам, социалистам, и т. д.,- противоположно), становившихся известными (через печать) всей России, что все более раскачивало корабль русской государственности. Но и вообще: «Раскол русской православной церкви существенно ослабил всю государственную систему. Подданные воспринимали изменение церковного обряда как изменение самой веры, и церковная смута лишала власть необходимого нравственного авторитета. Церковный собор 1666/67 гг. предал анафеме всех, кто придерживался старого обряда, т. е. большую часть населения страны» [112, с. 112].
Точно сказано: «Выделение суб'этноса старообрядцев», и тремя строками ниже: «Но этнос не распался». Действительно, старообрядцы не стали иным народом; они остались русскими; ведь основанием их «отдельности» была именно любовь к прошлому своего народа. Этому прошлому они не желали изменить, пойдя вслед за большинством. Верность этому прошлому всегда резко отталкивала их от всякого рода революционных антимонархических дел и планов.
Попытки привлечь их к этим делам и планам начались в середине XIX в. (Герцен, Огарев, Кельсиев), и, несмотря на их недовольство вплоть до 1905 г. реальным положением дел в России, остались безуспешными. (Следует учесть, что «самозванческие» бунты и выступления XVIII в., во многих из которых старообрядцы активно участвовали под лозунгом борьбы с неподлинным царем — Антихристом, например, с Петром I, которого «немцы подменили», отнюдь не были антимонархическими в принципе, но, скорее, наоборот). Преданность монархии казачества, состоявшего в начале XX в. наполовину из старообрядцев, общеизвестна и надлежаще использовалась; верностью монархии и династии Войско Донское и его атаман — П. Краснов — отличались от прочих составляющих Белаго движения, которое в общем вовсе не было монархическим. Очень немногие старообрядцы, склонявшиеся в начале XX в. к «освободительному» движению — исключения, подтверждающие правило, и, одновременно, — знамение приближающегося конца Российской Империи. Замечательный пример верности старообрядцев «царю-освободителю» (но далеко не освободителю для старообрядцев) — смерть старообрядца казака Собственного Его Имп. Величества Конвоя Александра Матвеева Малеичева при покушении 1.3.1881 на имп. Александра II. Он был убит первой бомбой, предназначавшейся императору [4, с. 271]. Можно вспомнить и твердую поддержку России старообрядцами во времена Мазепы («Стародубцы и ветковцы вели партизанскую войну против шведов» [111, с. 175]) и двух польских повстаний — 1830 и 1862 гг. Об этом см. [102, с. 37].
«Революции февраля и октября 1917 года старообрядцы не только не приветствовали, но оценили как враждебные и даже апокалиптические события. Отсюда понятно, почему старообрядцы оказались одной из наиболеее консервативных и даже контрреволюционных сил, а потому со стороны революции, разрушавшей все стоящее на ее пути, потерпели страшный урон. Практически сразу после революции на старообрядчество <…> обрушился шквал репрессий; то затухая, то усиливаясь, он продлился почти до 80-х годов. Во время этих гонений старообрядчество" оказалось особенно уязвимым из-за громадной роли мiрян в жизни церкви, принадлежавших к социально и экономически активным слоям, — фабрикантов, купцов, зажиточного крестьянства.
Ситуация, сложившаяся в России на рубеже <Х1Х и ХХ> веков, благоприятствовала старообрядцам, и они имели все шансы стать той закваской мощного капиталистического производства, как когда-то пуритане в Англии и Америке. Но пролетарской диктатуре старообрядческий капитализм был нужен меньше всего, ибо частная собственность, связанная к тому же с консервативной религиозной идеологией, с точки зрения революционной власти, была преступлением в квадрате. <…> Старообрядцев коснулись практически все кампании репрессий: в 1918-м с ними боролись как с представителями крупной буржуазии, в 20-х годах они попали под кампанию раскулачивания и расказачивания (уничтожение кулачества как класса и казачества как социальной группы), в 30-х годах — в безбожную пятилетку — старообрядчество воспринималось только с точки зрения религиозных пережитков и приравнивалось к сектантству» [61, с. 520–521].
По мере «выделения суб'этноса старообрядцев» постепенно выработался, так сказать, особый старообрядческий характер, тип психики; в старообрядчестве (которое с начала XVIII в. было, как показано выше, меньшинством русского народа) собрались, сконцентрировались люди с определенными склонностями и способностями. Этот неизбежный и несомненный факт столь же неизбежно сопровождался собиранием, концентрацией людей с противоположными склонностями и способностями в противостоящей («никонианской») части русского народа (всегда составлявшей его большинство), что делает вполне точными вышецитированные пушкинское и корниловское определения.
Существенно, что в старообрядчестве (дискриминируемой и репрессируемой части народа) собрались, в основном, люди, способные сопротивляться неправедной, на их взгляд, политике правительства, отстаивать свои убеждения, выдерживать репрессии, не поддаваться нажиму властей — вкратце, люди с твердыми убеждениями. Притом в нравственно-религиозной области убеждения эти были вполне консервативны. Ясно, что именно эти люди, если бы они не были сожжены или вытеснены на окраины и за границы русского государства или выброшены за борт общественной жизни, самоотверженно действовали бы (как действовали клирики — основатели старообрядчества), поддерживаемые большинством народа, в самых горячих ее точках, и, в частности, решительно воспротивились бы Петровским реформам в той их части, которая затронула народную нравственность. В этом случае эта часть реформ была бы встречена, так сказать, единым фронтом всенародной оппозиции, возглавленной самыми твердыми и стойкими, и судьба Петровских реформ была бы иной, а, следовательно, и судьба всей России, и всей Европы. Можно не сомневаться, что не будь «Никоновых» реформ и противо-старообрядческих репрессий второй половины XVII в., реформы Петра были бы совсем иными, и все в России и, поэтому, многое в Европе шло бы иными путями.
О характере старообрядцев XVII — начала XX вв. следует вкратце сказать следующее: их отличали значительно меньшие, чем в среднем по России, склонность к алкоголю и пьянство. Это несомненно, и объясняется несколькими причинами; главная и коренная — религиозность старообрядцев, обязательная, «напряженная» и деятельная. Многократно описаны их трезвость и трудолюбие, без которых они не выжили бы в среде, в общем, враждебной в XVIII в., более враждебной после Пугачевского восстания, положившего на массами в нем участвовавшее старообрядчество тень политической неблагонадежности и даже государственной измены, и еще более враждебной в 1825–1881 гг. Благодаря трезвости, трудолюбию и грамотности, старообрядцы, несмотря на эту враждебность, стали богатейшей частью крестьянства, купечества и рождавшегося из крестьянства и купечества промышленного класса, а старообрядческие скиты и монастыри (до их всероссийского разорения при имп. Николае I, когда были уничтожены даже самые труднодоступные из них, например, Лазарев Муромский монастырь на восточном берегу Онежского озера) — экономическими центрами окружающих территорий. Лучший пример этого — Выговская беспоповская (поморская) пустыня, во многих аспектах наследница до-Никоновского Соловецкого монастыря, торговавшая изделиями своих книгописных, иконописных, серебряных и медных мастерских со всей старообрядческой Россией и диаспорой, экономический центр всего русского Севера. Ее насельники «добывали серебряную и медную руду <и имели свою валюту;…Ее> рубли ходили по всему северу, и ценились дороже казенных, потому-что были из чистаго серебра» [44, с. 411].
Выговцы не только изготовляли шедевры искусства своей эпохи, но и собирали (в дар или в обмен на изделия своих мастеров или за деньги) во всех концах России до-никоновские книги и иконы, как для сохранения святыни, так и в качестве образцов в своих мастерских. Поездки выговских собирателей были, разумеется, тайными и очень опасными даже в их начале, когда собиратель ехал с пустыми еще руками; возвращаясь же в любимую пустыню, нагруженный десятками запрещенных государством «единиц хранения», которые почти невозможно было скрыть или замаскировать и к тому же незаконно, в основном, приобретенных, он мог надеяться только на помощь свыше. Которая и являлась часто, в основном, в виде сочувствующих (или склонных к получению взятки) чинов полиции и сотрудников духовных консисторий. В меньших масштабах и не столь смело, но, в принципе, так же собирали древние книги и иконы все старообрядческие монастыри и скиты.
