В 70-х годах XIV в. Дмитрий Прилуцкий (родом из Переяславля) построил церковь на реке Леже. Крестьяне соседней волости Авнеги («люди неблагодарные от прилежащия веси…») «подняли ропот велий» и потребовали от Дмитрия, чтобы он ушел отсюда («глаголюще: отче, неугодно нам твое зде пребывание»). Требование это было вызвано опасением, что монахи станут собственниками ряда земель и обратят от себя в зависимость местных крестьян. «…Помыслиша бо в себе, яко аще сей великий старец близ нас жити будет, и по мале времени совладает нами и селы нашими». Дмитрий Прилуцкий, слышав «ненависть их и ропот», вынужден был уйти и направился к Вологде[919].
В житии Дионисия, основавшего в начале XV в. монастырь на реке Глушице, рассказывается, как «нецыи людие» похитили у него семь коней и убежали «в некую весь»[920]. На Сергия Нуромского (XV в.) два раза нападали разбойники, причем один раз избили его до полусмерти[921]. У Григория Пелынемского были ночью украдены все земледельческие орудия, поэтому утром братье основанного им монастыря не с чем было выйти на работу[922]. В житии Корнилия (родом из Ростова), поселившегося в 1497 г. в хижине в Комельском лесу, имеется рассказ о том, как он был ограблен разбойниками[923]. В житии Павла Обнорского (умер в 1429 г.) говорится о тех нападках, которым он подвергался со стороны «ненаказанных человек», стремившихся выгнать его из своей области («да отбегает от места того»)[924]. Жившего в Спасо-Каменном монастыре на Кубенском озере монаха Федора (умер в 1409 г.) местные жители («неразумнии невегласы человекы, еще чудское исчадие») прогнали, а келью его разрушили[925]. По рассказу жития основателей Соловецкого монастыря, Савватия и Зосимы, дьявол «наусти» на них «злых человек, да пакости деют обители и озлобляют начальника тоя и братью»[926].
В повести о Михаиле Клопском имеется рассказ о приходе к нему в монастырь 30 вооруженных людей. Михаил, решивший, что они явились со злым умыслом, пригласил их «на трапезу» и, когда все пришельцы (кроме двух) стали есть, сказал: «ведая будите, яко не имать совершитися совет ваш, иже враг всея в сердца ваша». Два разбойника, еще не вкусившие пищи, тут же сразу были поражены тяжелым недугом, а остальные их товарищи, испугавшись, что их постигнет такая же участь, дали игумену дары с тем, чтобы он помолился о болящих, сами же «отъидоша с миром»[927]. Рассказ построен в плане восхваления прозорливого Михаила Клопского и с целью прославить чудо избавления его монастыря от грозившей опасности. Но за всеми легендарными напластованиями вскрывается реальный факт столкновения монахов Клопского монастыря с каким-то сравнительно многочисленным отрядом холопов или крестьян.
О нападениях феодально-зависимого населения на боярские владения с целью «грабежа» большое количество данных содержится в новгородских летописях. Такие нападения устраивались в Новгороде и Пскове совместно городскими «черными людьми» и холопами и крестьянами окрестных боярских имений. Так, летописец с осуждением говорит, что в 1310 г. «грабиша села около Новагорода», а в 1311 г. во время пожара в Новгороде «злей человеци недобрие, бога не боящеся, видяще людем погибель, падоша на грабежи, пограбиша чюжая имения». В 1314 г. в Пскове «почале бяху грабити недобрии людие села и дворы в городе и клети на городе». В 1332 г., по словам летописи, «въсташа крамолнице в Новгороде» и «пограбиша» боярские «дворы» и «села». В 1340 г. черные люди и крестьяне села боярские «пусты положиша». В 1342 г. снова «въсташа чорныи люди» и «пограбиша домы и села» новгородского посадника и его приспешников. Участники восстания в Новгороде в 1359 г. «взяша села Селиверстова [посадника] на щит, а иных сел славеньскых много взяша». В 1445 г., когда в Новгороде был сильный голод, новгородский летописец отмечал «грабежи» «по селам, и по волостем и по городу»[928].
«Злей человеци», «недобрии людие» — это, конечно, участники — антифеодальных выступлений против господствующего класса: крестьяне, ремесленники, городская беднота. «Грабежи» «сел», «домов», «дворов» — это форма классовой борьбы, выражающаяся в конфискации и распределении между беднотой имущества феодалов.
Известны случаи поджогов крестьянами принадлежащих представителям феодального класса жилых построек. Житие Кирилла Челмогорского (умер в 1368 г.) рассказывает о том, как он начал строить монастырь близ Лекшмозера. По словам жития, местное население, руководствуясь «диаволим научением», «позавидовало» Кириллу и пыталось его выселить. Оно стало вырубать лес на горе, где, как думали жители, Кирилл должен был завести впоследствии пашни на монастырский обиход («яко да сотворит себе нивы на сеяние обилию»). Затем крестьяне подожгли срубленные деревья, рассчитывая, что вместе с ними сгорит и келья Кирилла («егда начнем посеченные древеса жжещи, тогда и келия его сгорит»). Начался пожар. Огонь «ревый и шумя презельною яростью» поднялся по горе. В огне погибли лесные припасы, которые приготовил Кирилл для строительства монастыря, но часовня и келья уцелели. Крестьяне же были вынуждены уйти «со студом»[929].
В 1503 г. разбиралось дело по обвинению крестьянина Спасо-Евфимьева монастыря Михаила Жука в сожжении монастырской деревни Ильинской. По словам монастырского старца Александра, Михаил Жук прожил в этой деревне два года, «да вышол вон…». После того, как старец «взял на нем пожилого за двор полполтины денег, да и паренину… его на монастырь рожью посеял», Михаил Жук, «рнясь тому», «да ту деревню монастырскую Ильинскую зжог и з житом и з животом».
Во время допроса на суде Михаил Жук признал предъявленное ему обвинение: «Что, господине, говорити! — заявил он судье, — грех ко мне пришол. Ту есми, господине, деревню манастырскую Ильинскую зжог и з житом, и з животом». При этом Михаил Жук указал, что он действовал по подговору крестьянина Копоса Чернакова, который в настоящее время находится в бегах.
Суд приговорил взыскать с Михаила Жука 9½ рублей «за манастырскую гибель», но он оказался не в состоянии внести эту сумму, вследствие чего был отдан истцу «до искупа»[930].
В этом деле очень интересна, во-первых, связь между беглым монастырским крестьянином и крестьянином, проживавшим в монастырском имении. Второй существенный факт — это то, что поджог деревни Михаилом Жуком совершается в знак протеста против применения к нему нормы Судебника 1497 г. о взимании при «отказе» «пожилого». Очевидно, что положение Судебника тяжело отражалось на крестьянском хозяйстве.
«Душегубство», «разбои», «татьба» расценивались государством как крупные преступления. Летописи свидетельствуют, что уже Иван Калита во второй четверти XIV в. подавлял проявления народного протеста, принимавшие указанные выше формы. Летописец, представитель класса феодалов, с удовлетворением отмечает, что Иван Калита «исъправи Рускую землю от татей, от разбойник, от всякого мятежа»[931].
В договорных грамотах, оформлявших соглашения между князьями отдельных феодальных центров, фигурируют статьи о выдаче беглых крестьян и холопов, особенно совершивших преступления против феодального права: «…холопа, рабу, должника, поручника, татя, разбойника, душогубца, рубежника, выдати по исправе от века»[932].
Вопрос о «татях», «разбойниках», «душегубцах» являлся предметом специального рассмотрения в договорных грамотах московского великого князя с правительствами Твери и Рязани. Этими грамотами устанавливалось, что нарушители феодального права, бежавшие из пределов своего княжества, подлежали суду там, где они будут пойманы, причем органы власти того княжества, где обнаружен виновный, обязывались судить его («А татя, разбойника, грабежника, душегубца, где имут, тут судят»)[933].
В XV в. великокняжеская власть усиливает ответственность за нарушения прав феодалов той крестьянской общины, к которой принадлежал нарушитель этих прав. Так, в грамоте московского великого князя Василия I нижегородскому Благовещенскому монастырю 1423 г. содержится постановление, чтобы в случае какого-либо преступления против феодального права собственности («а у кого учинится какова гибель»), если след виноватого приведет к владениям монастыря («и кто пригонит какой след на монастырские земли»…»), то крестьянин, пользующийся данным земельным участком, обязан, взяв «земли обрез», отвести от себя след. В противном случае его двор подвергается обыску со стороны потерпевшего, хотя в случае отсутствия в доме поличного он и не обязан возмещать убытки («гибель») истцу. Отказавшийся отвести «следу с своей земли» должен вознаградить потерпевшего («та гибель платить»)[934].
