Ликвидация одной шайки бандитов во время чистки 30 июля 1934 года не способствовала приходу к власти более умереных людей. Наоборот, не оставалось сомнений, что Гитлер сбросил маску и, сам находясь на грани помешательства, вел страну к катастрофе. Люди, назначенные и терпимые им, и прежде всего Борман, погрузились в явную уголовщину.
Обдумывая события предыдущих лет, я пришел к выводу, что насильственное прерывание революционного процесса в Германии средствами убийства или контрреволюции, особенно во время войны, не смогло бы восстановить мир в стране. Я чувствовал, что эту болезнь придется лечить органическими, а не насильственными мерами. И связывал свои надежды с возвращением наших солдат после войны. Я знал, что они ненавидели режим партийных боссов, и ожидал, что они покончат с ним. Но смогут ли они это сделать после победоносной войны? С другой стороны, можно ли было сомневаться в том, что нацисты, воодушевленные победой, будут пользоваться полной поддержкой народа? И я почувствовал глубокую депрессию, придя к выводу, что лишь поражение было бы эффективным лекарством против этого зла. Но что могло означать поражение для Германии в целом - в отношении этого вопроса я не питал иллюзий, хотя реальность далеко превзошла мои ожидания.
Я находил убежище в размышлениях исторического и психологического характера. Каждый народ, спорил я сам с собой, проходит через детство и возмужание к старости, пока не приходит время уступать ведущую роль более молодым конкурентам. Германия, вошедшая последней в число великих европейских наций, только что достигла зрелости, обретя свое национальное единство всего лишь 70 лет назад. Можно ли сослаться на вечные законы Провидения, чтобы приговорить немецкий народ столь преждевременно к смерти и уничтожению? Неужели мы уже выродились и созрели для могилы? Национал-социалистическая революция была, в конце концов, лишь эпизодом, хотя и ужасным, в жизни народа, точно таким же, как французская и русская революции, обе запятнавшие себя преступлениями и террором, были лишь эпизодами в жизни обоих народов. Я не мог найти симптомов смертельной болезни на теле немецкого народа. На всех театрах военных действий немецкий солдат сражался со своей традиционной доблестью, хотя и лишенный энтузиазма, равно как и гражданское население в тылу работало непрерывно и героически, несмотря на лишения и воздушные налеты. Единственными, кто исключил себя из этой жертвенной общины, были бандиты наверху и сравнительно небольшая часть их приверженцев. Был ли немецкий народ в целом обречен на уничтожение из-за глупости и преступлений фанатичных революционеров?
Больше всего меня занимал вопрос: какие духовные импульсы и порывы позволили Германии выдерживать эту борьбу до самого ее горького конца? Только террор - это не объяснение. Население, доведенное до отчаяния, нашло бы средства прекратить террор всеобщими забастовками, массовыми демонстрациями домохозяек или подобными вспышками сопротивления. Но даже под угрозой воздушных налетов, с вынужденными перерывами в транспортном сообщении, после тяжелейших бомбардировок, подавляющее большинство рабочих спустя час или два шли на свои заводы. Планомерное разрушение их домов не смогло сокрушить дух немцев. Им пришлось капитулировать, когда враги захватили их страну, которую они не могли и дальше защищать из-за недостатка оружия, боеприпасов и самолетов. На протяжении последних лет армия на поле боя и население в тылу отражали натиск современной войны, не имея минимума необходимых средств обороны.
Какова же была тогда нравственная основа проявленной народом воли стоять до конца? В начале войны настроение немцев по всей стране можно было точно описать как смесь уныния, отчаяния, апатии и фатализма. Поражение Польши приветствовалось населением восточных провинций, которые таким образом были вновь воссоединены с территориями, отданными Польше по Версальскому договору. С особенной радостью приветствовались ликвидация "коридора", возвращение германского Данцига рейху и установление прямой связи с "Островом Восточная Пруссия". Однако даже тогда отсутствовал энтузиазм, сравнимый с чувствами, царившими в стране после первых побед 1914 года. Нечто похожее испытала вся Германия лишь после победы над Францией и подписания перемирия в Компьене в том же железнодорожном вагоне, что и в 1918 году, после поражения Германии. Удовлетворение от осознания того факта, что позор, пережитый Германией, наконец искуплен, было усилено убеждением, что примирение с западным соседом было теперь у немцев в руках. На это указывали встреча Гитлера с Петеном, отражение нападения британцев на Дакар соединениями французского ВМФ и слухи о заключении франко-германского альянса, равно как и дружественные отношения, установившиеся между германскими войсками и французским населением, которые, похоже, опровергали старую сказку о врожденной ненависти между двумя народами.
Глубокая тревога и беспокойство, доходившие порой до боли, вот наиболее распространенные чувства, которые вызвало нападение Гитлера на Советский Союз. Их не смогли подавить даже германские победы 1941-1942 годов, и они погасили последние тлеющие огоньки оптимизма. С этого времени настроение подавляющего большинства немцев колебалось от тревоги и отчаяния до полного пессимизма. После Сталинграда предчувствие неизбежной катастрофы охватило всех. То, что немцы, тем не менее, смогли продолжать упорную борьбу в течение более двух лет, хотя недостаток необходимого оружия и демонстрировал безнадежность их борьбы, можно, по моему мнению, объяснить тем, что люди были убеждены, - капитуляция означала бы окончательный разгром, тогда как продолжение борьбы оставляло шанс добиться более благоприятного результата. Это убеждение еще более усилилось, когда немцев заставили поверить, что союзники стремятся не только к разгрому национал-социализма, но и к уничтожению Германии.
Эту убежденность внушило им требование союзников о безоговорочной капитуляции, а позднее план Моргентау. Поначалу осмеянное здравомыслящими немцами как глупая геббельсовская пропаганда, это убеждение дошло до них, когда "пропаганда" была подтверждена фактами и стало ясно, что ничего не остается, как сражаться до самого горького конца, пребывая в смутной надежде, что что-то должно произойти, что спасет Германию, или, по крайней мере, пощадит ее от вторжения большевиков.
В эти годы психологическое напряжение и мучительное личное горе обрушилось на меня. Моя жена, всегда хрупкая здоровьем, вынуждена была в декабре 1941 года подвергнуться операции, которая показала, что она страдает раком, однако врачи были уверены, что операция в зародыше ликвидирует все причины коварной болезни. И действительно, весь следующий год моя жена чувствовала себя лучше, чем когда-либо прежде. Но потом наступил финальный этап болезни, от которой она и скончалась после долгих мучений 12 сентября 1943 года. Все, что я мог сделать, чтобы помочь ей, это держать ее в Гродицберге до самого конца, что давало ей чувство комфорта своего дома и возможность немного развлечься визитами родственников и друзей. Похоронный обряд был совершен в нашей старой церкви, живописно расположенной у подножия горы, после чего жена была похоронена на прилегающем к церкви кладбище. Но ее покой, должно быть, нарушен сейчас русскими и поляками.
Моя приемная дочь, графиня Пуклер, которая бежала от бомбежек из Берлина, год назад переехала в Гродицберг со своими четырьмя детьми и стала помогать мне в моих новых обязанностях по ведению домашнего хозяйства. Умелые и преданные слуги выполняли свои обязанности сравнительно легко.
Рассказ о годах, проведенных в Гродицберге во время войны, был бы неполным без упоминания о моих усилиях опубликовать книгу. В 1940 году я написал книгу о своей миссии в Москве, однако МИД возражал против ее публикации. Столь негативное отношение было совершенно оправданным, поскольку книга не отличалась достаточно пылким энтузиазмом в отношении к русскому союзнику в 1940 году и не демонстрировала достаточно ледяную ненависть к заклятому русскому врагу в 1941-м. Два экземпляра рукописи, которые у меня были, пришлось сжечь, когда русские захватили Силезию.
По просьбе берлинского издательства я также написал книгу о Японии. Будучи уже напечатанной и готовой к распространению, она пала жертвой воздушных бомбардировок Лейпцига. Из пяти тысяч экземпляров осталось всего два, и один из них находился у переплетчика, который должен был красиво его переплести для подарка японскому послу Осиме. Русские захватили этот экземпляр, когда пришли. Другой экземпляр обретается где-то в Берлине.
Я также внес определенный вклад в создание книги, которая должна была состоять из четырех эссе ведущих специалистов по политическим и военным вопросам Японии, но эта книга также погибла под бомбами, а когда была заново напечатана - вновь разбомблена. Другое эссе, которое я написал, не смогло выйти в свет, поскольку Геббельс остановил публикацию почти всей ненацистской литературы из-за якобы нехватки бумаги. Habent Sua Fata Libelli!
