Легаты пригласили представителей православной церкви на великий церковный собор, который должен был состояться в ближайший март в Пьяченце. Алексей сразу же принял это приглашение, увидев здесь великолепную возможность обратиться к Западу за помощью против турок. Ситуация в Анатолии сейчас выглядела гораздо лучше, чем за все то время, что прошло со дня битвы при Манцикерте, и отвоевание Малой Азии представлялось теперь вполне возможным. Но достичь этого все равно казалось весьма затруднительно без военной помощи Запада, и церковный собор представлялся василевсу как раз тем местом, где можно ненавязчиво попросить о ней. Византийские делегаты хорошо справились с порученной им работой, сделав в своих выступлениях упор не на трофеях, которые могли быть добыты в войне с турками, а на религиозных аспектах: на страдании христианских общин Востока, на колонизации Малой Азии мусульманами, на присутствии армий неверных у самых ворот Константинополя и на явной исламской опасности, которая угрожала не только империи, но и всему христианскому миру.
В особенности был впечатлен папа Урбан. Когда он возвращался к себе домой во Францию, в его сознании постепенно созрел план, по своей амбициозности превосходивший все идеи, когда-либо возникавшие у Алексея: папа замыслил священную войну, в ходе которой объединенные силы Европы выступили бы против сарацин. Поэтому Урбан созвал новый собор, который должен был состояться в Клермоне 18 ноября, — папа пообещал, что там он сделает заявление, исключительно важное для всего христианского мира. Когда настал этот день, то толпы народа, собравшиеся послушать понтифика, оказались столь многочисленны, что пришлось отказаться от идеи проведения собора в церкви — папский трон был установлен на высоком помосте за восточными воротами города.
Текст речи Урбана до нас не дошел, но содержание ее в общих чертах известно. Он заявил, что долг западного христианства — силой освободить христианский Восток. Все те, кто согласится на это «из одной лишь преданности вере, а не из соображений обретения почестей или богатства», умрут разрешенными от грехов. Великая крестоносная армия должна выступить в праздник Успения, 15 августа 1096 г. Ответ на его слова был поистине поразительный. Предводительствуемые епископом Пюисским Адемаром, несколько сот человек — священники и монахи, аристократы и крестьяне — дали торжественное обещание выступить на Восток. Первый крестовый поход начался.
Алексей Комнин пришел в ужас. Именно тогда, когда появился реальный шанс отвоевать утраченные территории, в пределы его государства хлынут сотни тысяч дезорганизованных разбойников, которые, несомненно, будут постоянно требовать еды, но при этом не станут признавать никакой власти. Алексей принял все возможные предупредительные меры: распорядился сделать запасы продовольствия в Дураццо и организовать полицейскую часть; на всем протяжении Эгнациевой дороги предполагалось равномерно расставить полицейские посты. Оставалось только ждать. И прибытие первых крестоносцев оправдало самые худшие ожидания Алексея.
Петр Пустынник был вовсе не пустынником, а монахом из Амьена с хорошо подвешенным языком. Проповедуя в Северной Франции и Германии идею Крестового похода, он быстро набрал около 40 000 последователей — в основном местных крестьян, в том числе изрядное количество женщин и детей. Каким-то образом эта разношерстная компания проделала путь через всю Европу, дойдя до венгерского города Семлин на реке Сава — там крестоносцы приступом взяли цитадель и убили 4000 венгров. Затем кони направились к Белграду — город был подвергнут разграблению и сожжению. В Нише участники похода попытались предпринять то же самое, но византийский наместник направил туда свои войска. Многие крестоносцы были убиты, еще большее их число попало в плен. К 1 августа, когда Пустынник со своими людьми добрался до Константинополя, из 40 000 выступивших в поход крестоносцев, недоставало уже около четверти.
Одного разговора с Петром и одного взгляда на его последователей Алексею хватило, чтобы понять — против сельджуков у этой так называемой армии нет никаких шансов. Но, конечно, оставаться в городе такая толпа не могла — уже сыпались жалобы на чинимые грабежи и изнасилования, возвращаться же назад крестоносцы отказывались. Поэтому 6 августа их перевезли через Босфор на другой берег и предложили им в дальнейшем заботиться о себе самостоятельно.
Продолжение у этой истории было недлинным. Крестоносцы дошли до деревни Кибот, расположенной между Никомедией и Никеей, и начали терроризировать окрестности, совершая убийства и чиня насилие в среде грекохристиан. Вскоре, однако, пришло известие о том, что приближаются турки. 21 октября армия крестоносцев, насчитывавшая около 20 000 человек, выступила из Кибота — и прямиком угодила в турецкую засаду. Уже через несколько минут войско сломя голову бежало назад в лагерь, сельджуки следовали за ним. Немногим счастливчикам удалось спасти свои жизни — например некоторым девушкам и юношам, которых турки отобрали для соответствующего рода утех. Все остальные погибли в массовой бойне. Народный крестовый поход на этом закончился.
Предводительствуемое Петром войско, состоявшее преимущественно из всяческого сброда, не являлось, однако, типичным для армий Первого крестового похода. Через девять месяцев Алексею пришлось принимать новый отряд крестоносцев, в рядах которого было около 70 000 мужчин и изрядное число женщин; во главе армии стояли самые могущественные феодальные сеньоры Запада. Экономический, логистический, военный и дипломатический вызовы, которые эта орда бросала империи, не имели себе равных в византийской истории; базовая проблема заключалась в доверии к пришельцам. Алексей весьма скептически относился к декларированным крестоносцами высоким христианским мотивам. Он хорошо понимал, что рыцари явились за тем, что можно заполучить в собственность — если не саму империю, то независимые княжества на Востоке. Эта последняя их цель Алексея не беспокоила: несколько буферных христианских государств между Византией и сарацинами явились бы для империи некоторым подспорьем. Но, как был убежден Алексей, такие княжества нельзя основывать на имперской территории, а встающие во главе их князья должны признавать василевса своим сюзереном. Император понимал, что феодализм в Западной Европе основывался на торжественной клятве верности вассала феодалу. Ну что ж, Алексей потребует именно такую клятву от всех новоявленных вождей.
Первый из них, Гуго Вермандуа, младший брат короля Франции Филиппа I, с готовностью принес требуемую клятву. Другие два — Готфрид Бульонский, герцог Нижней Лотарингии, и его брат Балдуин Булонский — оказались менее сговорчивыми. Сначала они выразили категорический отказ, и лишь когда Алексей направил в их лагерь отборные гвардейские отряды, братья капитулировали. В Пасхальное воскресенье они вместе с сопровождавшими их рыцарями принесли клятву. Сразу же были восстановлены дружественные отношения. Алексей осыпал визитеров подарками и устроил для них пиршество. На следующий день он переправил большую часть крестоносцев через Босфор.
Из числа предводителей Первого крестового похода был один, которому Алексей Комнин особенно не доверял. Боэмунд, ныне князь Тарентский, являлся самым старшим сыном Робера Гвискара — который, не стань он жертвой эпидемии, исключительно удачно случившейся двенадцать лет назад, теперь вполне мог бы вместо Алексея занимать византийский трон. Тот факт, что Робер развелся с матерью Боэмунда, дабы жениться на грозной Сикелгаите, и впоследствии оставил свои итальянские владения сыну от второй жены — Роже Борее, делали фигуру Боэмунда особенно опасной: не имея никаких надежд заполучить что-либо в Италии, он мог положить глаз на любые территории Востока. Ко всему прочему, его военная репутация не имела себе равных в Европе.
Когда император принял князя на следующий день после его прибытия, то Боэмунд признал, что раньше был настроен к Алексею враждебно, но теперь прибыл как друг. Боэмунд сразу же согласился дать клятву верности. Князь знал и понимал греков, владел их языком и, в отличие от многих крестоносцев, хорошо осознавал, что успех похода зависит от того, будет ли василевс на его стороне. Держа эту мысль в сознании, Боэмунд под страхом смертной казни запретил своим солдатам грабежи и насилия на пути к Константинополю. Две недели спустя Боэмунда с его армией переправили через Босфор, Алексей же занялся следующим гостем.
Раймунд IV де Сен-Жиль, граф Тулузы и маркиз Прованса, был самым старым, самым богатым и самым знаменитым из крестоносцев. И самая крупная из регулярных армий крестоносцев принадлежала ему — она насчитывала около 10 000 человек. Хотя Раймунду было уже под шестьдесят, он стал первым аристократом, взявшим крест в Клермоне — то есть нашившим на свою одежду символический крест, означавший принятие на себя соответствующих обязательств. Раймунд публично поклялся никогда не возвращаться на Запад. За ним последовали жена, сын Альфонсо и его друг епископ Пюисский Адемар, которого папа Урбан благословил осуществлять духовное водительство во время Крестового похода. Не приходится особо сомневаться в том, что, подобно Боэмунду, Раймунд жаждал побед и трофеев, однако, в отличие от князя Тарентского, не пытался контролировать своих людей, чья склонность к повальным грабежам и изнасилованиям не раз приводила их к конфронтации с имперским эскортом. С самого начала Раймунд ясно дал понять, что не имеет намерения давать Алексею клятву; вот если бы василевс принял командование крестоносной армией на себя, то он был бы счастлив служить под его началом. Алексей ответил, что при всем своем желании возглавить Крестовый поход, в нынешней неспокойной ситуации не может покинуть империю. Наконец граф согласился дать несколько иную клятву — хранить уважение к жизни и чести императора. И Алексей благоразумно принял ее — осознавая, что это самое большее, на что он мог надеяться.
