об отражении в их произведениях еврейского быта и судеб, и об изменении психики еврейства за годы революции; наконец, о вкладе писателей-евреев в русскую литературу советского периода.
При работе над этой темой один факт рано привлекает внимание исследователя: Февральская революция 1917 года, принеся евреям равноправие, развязала творческую энергию русского еврейства. Еврейской культурной жизни открылись возможности широкого развития, продолжавшегося в течение ряда лет и после удушения независимой еврейской общественности, — в условиях исключительного цензурного гнета и политики замалчивания еврейского вопроса. Из среды еврейства выдвинулось большое число людей в разных областях культурной жизни страны, в том числе и в современной русской литературе. Заметное участие евреев (Лев Лунц, Вениамин Каверин, Михаил Слонимский, Виктор Шкловский) сказалось уже в первые годы после октября: напр., в литературном содружестве «Серапионовы братья», явившемся как бы мостом от дореволюционной русской литературы к литературе советского периода.
В плане личной биографии участие в развитии русской художественной литературы сопровождалось у многих авторов-евреев известным отрывом от жизни русского еврейства. Тем не менее даже у таких писателей в душе сохранились воспоминания раннего детства, связанные с еврейским бытом. Илья Эренбург родился в Киеве, в зажиточной еврейской семье. Дед по матери был благочестивым стариком «с окладистой серебряной бородой»: «В его доме строго соблюдались все религиозные правила. В субботу нужно было отдыхать» ... Когда будущему писателю было лет пять, его отец переехал в Москву. Но когда его мать приезжала с маленьким сыном в гости к своему отцу в Киев, ребенок внимательно присматривался к деду. В своей автобиографии Эренбург рассказал, что на всю жизнь запомнил, как молился его дед и как он, «подражая ему», тоже молился, «покачиваясь, и нюхал из серебряной баночки гвоздику».
Очень хороши воспоминания С. Маршака «В начале жизни». («Новый мир», январь-февраль 1960 г.) о жизни в доме дедушки и бабушки. Писатель родился в Воронеже, но в детстве мать привезла его к своим родителям в Витебск. Здесь впервые маленький Маршак услышал на улице «певучую еврейскую речь, которой на воронежских улицах мы почти никогда не слыхали». Запомнил мальчик, как по утрам молился дед или читал свои большие, толстые, в кожаных переплетах книги». Когда подошло время обучать ребенка грамоте, дедушка «осторожно предложил добавить» к занятиям древнееврейский язык. После некоторого колебания, для этого был приглашен учитель, пожилой человек по фамилии Халамейзер.
Образ этого учителя — большая художественная удача Маршака. Халамейзер был худой, узкоплечий, с черной «курчаво-клочковатой бородкой» человек. Бабушка не очень жаловала его, так как он был из породы неудачников, но дедушка всегда встречал его «приветливо и уважительно», спрашивал о здоровье и предлагал закусить с дороги. Учитель всегда «даже как-то испуганно отказывался», уверяя, что он только что «сытно позавтракал». Маленький Маршак и его брат видели, что Халамейзер перед тем, как зайти, усаживался на лавочке у ворот их дома и, «развязав красный, в крупную горошину, платок, доставал оттуда ломоть черного хлеба, одну-две луковицы, иногда огурец и всегда горсточку соли в чистой тряпочке». — Это и был его «завтрак». «Не знаю почему, — вспоминает Маршак, — мне было очень грустно смотреть, как он один сидит у наших ворот и, высоко подняв свои костлявые плечи, задумчиво жует хлеб с луком». В порыве налетевшей нежности он встречал учителя уже на самом пороге, но уроков, заданных Халамейзером, он все-таки не готовил. Тем не менее Халамейзер неизменно ставил ему «пятерку». «Я не слишком отчетливо запомнил то, что мы с ним проходили, — добавляет Маршак. — Зато сам он запечатлелся в моей памяти неизгладимо — весь целиком, со всей своей бедностью, терпением и добротой». И имя этого учителя — Халамейзер — он пронес сквозь всю свою жизнь.
Любопытно отметить, что и у поэта Осипа Мандельштама связь с еврейством нашла свое воплощение в образах дедушки и бабушки. Как-то в детстве семья из Петербурга отправилась на лето на Рижское взморье, сделав предварительную остановку в Риге, у рижских дедушки и бабушки. Образ дотоле незнакомого дедушки запечатлелся очень отчетливо: «Дедушка — голубоглазый старик в ермолке, закрывавшей наполовину лоб, с чертами важными и немного сановными, как бывает у очень почтенных евреев, улыбался, радовался, хотел быть ласковым, да не умел... Добрая бабушка, в черноволосой накладке на седых волосах... мелко-мелко семенила по скрипучим половицам и все хотела чем-нибудь угостить». Как-то, когда родители мальчика ушли в город, дедушка вытащил из ящика комода «черно-желтый шелковый платок, накинул мне его на плечи и заставил повторять за собой слова, составленные из незнакомых шумов, но, недовольный моим лепетом, рассердился, закачал неодобрительно головой...» (О. Мандельштам, «Хаос Иудейский», Собрание сочинений, Нью Йорк, Изд. имени Чехова, 1955 г.).
Только очень немногие писатели, даже этого старшего поколения, изучали в детстве древнееврейский язык. Среди них надо упомянуть Исаака Бабеля и Владимира Билль-Белоцерковского. Бабель писал, что детство его — он родился в семье мелкого торговца — было бедное и трудное: «С утра до ночи ребенка заставляли заниматься множеством наук». До шестнадцати лет он изучал еврейский язык, Библию и Талмуд. Наука эта, как покажут его произведения, не пропала для писателя даром.
Далеко не все биографии писателей старшего поколения изображают детство с той светлой умиленностью, какой пронизана автобиография Маршака. В качестве примера сошлюсь только на двух писателей: Билль-Белоцерковского и Эдуарда Багрицкого. Семья Билль-Белоцерковского (он родился в Александрии, Херсонской губ.) была бедная и многодетная (братьев и сестер было девять человек). Писатель помнит себя с пятилетнего возраста, с того дня, когда его отдали в «хедер». С утра до позднего вечера, зимой и летом, и всегда при закрытых окнах, учились здесь дети древнееврейскому языку и проходили Талмуд. Учитель был почти садист и за каждый маленький проступок или просто из-за дурного настроения применял различные меры наказания, вплоть до порки ребенка тут же в классе... В пятнадцать лет будущий писатель, неожиданно для самого себя набравшись храбрости, сбежал из дому и вскоре очутился в Одессе; в порту он свел знакомство с тремя английскими матросами, согласившимися спрятать его в угольном трюме парохода. Так Билль-Белоцерковский попал сначала в Англию, побывал в Австралии, в различных портах Южной Африки, шесть с половиной лет прожил в Соединенных Штатах. Кем только за эти годы странствий не пришлось быть будущему писателю — от окномоя до участника «голодного марша» безработных, пришедших из Лос-Анжелеса в Сан-Франциско...
Болезненно пережит был разрыв с еврейской средой одним из самых одаренных поэтов первых лет революции, Эдуардом Багрицким (псевдоним Эдуарда Дзюбина, родившегося в Одессе в 1895 г.,
