- Чего же они требуют? - перетирая посуду, кротко спросила Даша.
- Хотят, чтобы полицейского урядника выгнали и рабочих не увольняли. Тарас Маркелыч не против рабочих, уговаривал Хаустова, чтобы он уехал подобру-поздорову, а хозяин не соглашается. Грозится наряд казаков вызвать и усмирить наших.
- Значит, казаки приедут? Стрелять будут?
- Ну, стрелять, может, и не будут, а нагайками али шашками...
- Избивать станут?.. Но это ужасно!
- Чего ты боишься?.. Дядя Тарас до этого не допустит, - успокоил ее Микешка. - Я вот сейчас схожу к нему... Ежели разрешит, - что же, можно и проехать до церкви, прокатимся... А насчет Маринки... - Микешка запнулся, передернул широкими плечами, оправил новую синюю из сатина рубаху, - что зазнобушка она моя - это ты зря... Мы с Маринкой с детства как брат и сестра... Ну, а выросли и разошлись... но, конешно, мне маненько жалко ее. Не за того выходит!
- А за кого же ей надо было выйти? - сдерживая дыхание, спросила Даша. "Конечно, за тебя! За кого же другого!" - хотелось ей крикнуть. Сердце жгла ревность, она с трудом сдержала себя.
- Поздно об этом калякать, - коротко отрезал он и хотел выйти, но Даша задержала его неожиданно резким выкриком:
- Жалеешь, что на ней не женился?..
Микешка обернулся. Даша, прижимая полотенце к лицу, тихо плакала. Он искал и не мог подобрать слова оправдания, да и не было их в голове. Беспомощность и покорность жены немножко раздражали его и раньше, сейчас же в нем вспыхнул гнев. Он подошел к ней, взял из рук полотенце, бросил на стол.
- Эх, Дарья! Ну и глупа же ты!
- И нечего было тогда жениться на дурочке, - всхлипывала Даша.
- Я дурак, что женился на такой плаксе, - резко сказал Микешка и сам удивился своей жесткости. Слезы жены всю его душу наизнанку вывернули. Перестань! - крикнул он, взяв ее за плечи и сильно встряхнув.
Но Даша продолжала плакать.
- Перестань же! - повторил он.
От звука его приглушенного, гневного голоса, от тяжести рук, давивших на ее хрупкие плечи, Даша вся сжалась.
- Ты бы лучше меня по башке ухватом треснула, чем плакать, продолжал он. - К чему старое вспоминать? Что было, то прошло, назад не воротишь! Ты грамотная, книжки читаешь, понимать должна... А будешь меня разными штучками подшпиливать, я и домой не стану приходить, на конюшне жить буду...
- Не буду... Ладно, - прошептала Даша.
Прижимаясь всем телом к мужу и уже улыбаясь сквозь слезы, она спросила:
- А ты ее очень любил?
- Вот лиса! - усмехнулся Микешка. - Я еще сам не знал, что такое любовь-то... Сначала как сливочки пьешь, а там, глядишь, и до снятого молочка дошел, и вкус не тот.
- Значит, я у тебя снятое молочко?
- А ты что думала, от коровки одни сливки бывают? Нет, в молоке и водичка есть, вроде твоих сегодняшних слез... Хватит, не разбавляй слезой нашу жизнь, а то жидка будет... Ты вот роди поскорее сына, обоим спокойнее станет.
- А ежели дочка?
- Будет такая же, как и ты, плакса, на кой она нужна?
- Назло тебе дочку рожу! - примиренно сказала Даша.
- Ну что ж, не котенок, в кадке не утопишь. Тоже пестовать будем. А за сына... за сына я тебе не знаю что сделаю. Так и буду по гроб жизни на руках носить...
Микешка подхватил Дашу, поднял и подбросил, словно ребенка. Даша взвизгнула, засмеялась и обвила его шею руками, шепча какие-то счастливые, глупые слова.
На свадьбу они так и не попали, не посмотрели, как венчалась Маринка.
Венчалась Маринка с хором певчих и при большом скоплении народа. Жених был статный, красивый, в шелковой сиреневой рубахе, лакированных сапогах. А о невесте и говорить нечего! Белое подвенечное платье было сшито в городе самой лучшей портнихой. Для такой снохи Матвей Никитич денег не пожалел.
Маринка стояла под венцом строгая и грустная, только темные глаза сухо поблескивали. Она смотрела на священника отца Николая, но думала о том, как перед самым отъездом к венцу вышла во двор, чтобы попрощаться со своим любимым конем. Всюду толпился народ. Стояли запряженные в тарантасы лошади, приготовленные для свадебного поезда, дуги были разукрашены разноцветными лентами и бумажными цветочками. Закутавшись в вязаный платок, Маринка подошла к вязу и увидела там старого Тулегена верхом на коне. В одной руке Тулеген держал поводья, а в другой - туго набитый полосатый мешок. Маринка подошла к Тулегену и поклонилась.
- Здравствуй, Марьям, - кивая головой, проговорил Тулеген. - Хотел туда, в изба ехать, тибя искать, да людей много... Хорошо, что ты сам пришел... Кодар тебе подарка прислал и хороший слов говорить велел... Вот и я говорю, чтобы ты богатым был, много родил... Спасибо тебе.
- За что же мне-то спасибо, Тулеген-бабай? - тревожно посматривая на мешок, спросила Маринка и вдруг, догадавшись, побледнела.
- Так... Камшат тоже спасиба посылает и вот это тут... бери... Кодар посылает... Мы сейчас в аул поедем... У вас, конечно, всякий хлопот... Прощай, дефка, хорошо живи...
Тулеген махнул рукой, сморщился, потрогал бородку и опустил замигавшие глаза. Сдавливая под платком дрожащими руками грудь, Маринка прислонилась к вязу. Голова закружилась, дышать стало тяжело. Пересилив себя, не поворачиваясь к старику, тихо проговорила:
- Поклон от меня передай, тетке Камшат спасибо скажи... А Кодару скажи... я не сержусь... Пусть он... пусть проводить приедет... Немножко проедет степью, только близко не надо... Не надо близко... Прощай, Тулеген-бабай!..
- Скажу... и ты прощай!..
Из конюшни вышел Сашка. Маринка поманила его рукой и велела проводить Тулегена через задние ворота, а потом вернуться, занести мешок в дом и спрятать в горнице за печку.
- А что там в мешке-то? Может, я не донесу...
- Донесешь, он легкий, - сказала Маринка и зашла в конюшню. Там она проплакала до тех пор, пока не пришла мать и не увела ее в дом. Маринка прилегла на кровать, выслав разряженных подруг из горницы. Как только девушки ушли, вскочила, вытащила из-за печки мешок, развязала. В мешке был ковер. Она развернула его. Взглянув, почувствовала во всем теле озноб. Вдруг ей страстно захотелось убежать из дому от всей этой суеты... Пройти задним двором, а может быть, переодеться в братнину одежду, спуститься к Уралу, взять лодку, переплыть на ту сторону и скрыться в тугае?.. Она торопливо свернула ковер, открыла сундук и положила его сверху. Повернув ключ, облегченно вздохнула. "Будь что будет!" - решила она.
И она, наверное, убежала бы, если бы не вошла мать и не напомнила ей, что пора одеваться. Тут же вошли девушки и женщины, начали ее вертеть, словно деревянную куклу, наряжать, ахать, восхищаться и петь старинные свадебные песни.
...И вот священник надевает на нее венец, а она думает о подарке Кодара, вспоминает, как хотела убежать в тугай...
А потом, уже дорогой, закутанная в теплый оренбургский платок, слушала с холодным сердцем нетрезвые любезности жениха, чувствовала на своей шее его жесткую руку, поцелуи на горячей щеке, отворачивалась и украдкой смотрела в степь. На вопрос Родиона, почему она почти все время молчит, ответила, что сильно устала. А сама прислушивалась к звону многочисленных свадебных колокольцев и всматривалась в одинокого всадника. Всадник то появлялся в степи, то исчезал за увалами, то вновь маячил на вершинах одиноких курганов, размахивая снятой с головы шапкой. Так и мельтешил он перед глазами до самого города. Даже когда сидела на пиру рядом с мужем, отвечая ему под истошные крики гостей сухим поцелуем, и тогда ей мерещился одинокий всадник на косматом коне. Иногда казалось, что он вместе с любопытным народом заглядывает в окно, видит ее разгоряченное от вина лицо и поцелуи, от которых у нее начинала кружиться голова. Но она заставляла себя улыбаться, чокалась с гостями, пила мелкими глотками вино.
В спальню она вошла совсем усталая. Две огромные подушки лежали рядом на взбитой постели, чужие, холодные, в голубых шелковых наволочках. А ее маленькие сатиновые приютились в уголке бархатного дивана.
- Видишь, какие подушечки для нас приготовили, - обнимая жену за плечи, сказал Родион. - А ты беспокоилась!
Маринка ничего не ответила, села на диван и положила голову на свои знакомые, родные подушки. За дверью еще бубнили и шушукались пьяные свахи.
- Прогони ты их, ради бога, бессовестные какие-то, - вдавливая скрипящую вуаль в подушку, с раздражением проговорила Маринка.
- И правда, надоели!
Родион вышел, что-то сказал свахам и ушел с ними в другие комнаты. Спальня находилась в самом конце широкого коридора. Из нее можно было выйти через ванную комнату в сад. Дом старинный, вместительный, с огромным садом. Маринка ходила по этому саду, когда еще приезжала к жениху в гости, знакомиться со своим новым жильем. Рвала и ела в саду яблоки. Другая дверь вела в комнату, где стоял Маринкин убогий сундук. Она вспомнила, что надо переодеваться, вздрогнула, глядя на пышную постель; ей хотелось по-детски заплакать и позвать мать, которая тоже была в этом большом, чужом доме, перекрестила, поцеловала дочь и молча ушла, бросила ее на веки вечные. Маринка тихо поднялась, вошла в соседнюю комнату и отперла сундук. В эту минуту она о ковре и не помнила, а лишь думала о той неизвестной мучительной ночи, которую ей предстояло сегодня пережить. В глаза бросилась кровавого цвета бахрома. Марина развернула ковер. На нем были и живые глаза Ястреба, и голубые лампасы Гаврюшкиных шаровар, и ее веселая синяя кофточка, оставшаяся дома. Маринка смотрела на ковер - и не могла оторвать от него глаз. Так и застал ее Родион перёд развернутым ковром.
