«Регулярность» и военный элемент, заложенные в идее города Петра, казалось, должны были придать городу казарменную тяжесть, унылость пыльного плаца, скуку бесконечных однообразный линий. Но этого не произошло. Построенный на болоте по взмаху царственной руки, он нес на себе печать иллюзорности, легкости призрака, миража, северного сияния, осенявшего раньше город.
И почти сразу же это породило мрачный, фантомный петербургский фольклор, говорящий, что с Петербургом нечисто. То на колокольне Троицкого собора шалил черт, то в наводнение по улицам скакал Медный всадник, то ночью на улицах с прохожих снимал шинели призрак, то к девушке сватался переодетый здоровый котяра и т. д. Важен и другой момент в истории Петербурга – «регулярного» города. Люди, их жизнь, память, чувства одушевили схемы петровских чертежей, сделали город живым, запоминающимся, многогранным. Унылые линии, тянущиеся от воды до воды, стали линиями жизни.
«Вы – линии! – писал Андрей Белый. – В вас осталася память петровского Петербурга. Параллельные линии некогда провел Петр, и они обросли то гранитом, то каменным, то деревянным забориком; линия Петра превратилась в линию позднейшей эпохи: в екатерининскую, округленную, в строй колоннад. Меж громадин остались петровские домики; вон – бревенчатый; вон – зеленый; вот – синий, одноэтажный, с ярко-красной вывескою „Столовая“, прямо в нос еще бьют разнообразные запахи: пахнет солью морскою, селедкою, канатами, кожаной курткой и трубкой и – прибрежным брезентом. О линии!.. Как они изменились: как и их изменили суровые дни!»
Петергоф. Большой каскад и Верхние палаты. А. Ростовцев. 1717 г.
Итак, к началу 20-х годов XVIII века корабль империи был вчерне построен великим плотником, и под звуки последних залпов Северной войны он уже плыл. Теперь очередь за последним вопросом: куда же плывет этот корабль? (Помните Пушкина: «Куда ж нам плыть?») Каковы были цели царственного шкипера?
…7 апреля 1716 года пала последняя шведская крепость в Германии – Висмар. Шведская империя перестала существовать. Но мира все же не было, и Петр в 1716 году попытался осуществить свою давнюю идею высадки десанта с объединенного флота союзников непосредственно на побережье Скандинавии. Но вскоре от этого замысла пришлось отказаться: шведы хорошо подготовили побережье к обороне. Отказ Петра, в свою очередь, вызвал недовольство Дании, потребовавшей вывода из Ютландии русского экспедиционного корпуса.
К этому времени, особенно после изгнания шведов из континентальной Европы, отношения между союзниками стали ухудшаться. Северный союз превращался в «клубок друзей». Дело шло к финалу: дележке отнятого у Швеции, и союзники с недоверием посматривали друг на друга, а особенно на молодого гиганта – Россию. Собственно, с выхода России к Балтике, закладки Петербурга и появления русского флота документы фиксируют пристальное внимание европейских держав к активности России. Не случайно уже в феврале 1704 года прусский посланник Кейзерлинг запрашивал русское правительство о флоте, а также о Петербурге: «Желает ведать его величество, каким образом возвращенныя морские пристани определены будут и чтоб от оных впредь опасение прочим потентатам, при том море обретающимся, не было». Петр отвечал, что флот создается исключительно для охраны торговых путей к балтийским портам и что «ни единой деревни шведьской не желаем себе, хотя б которыя и взяты были». В 1715 году Петр говорил уже другим языком. В инструкции князю Б. И. Куракину, направленному в Англию для переговоров о посредничестве великих держав в заключении мира на Севере, о самом важном условии его достижения сказано без обиняков: «…из завоеванного изволит при заключении мира уступить короне шведской город Абов с прочими местами великаго дукатства Финляндского, оставя некоторую барьеру к Выборгу, а о Риге и Лифляндах изволил объявить, что оные царское величество короне шведской уступить отнюдь невозможно, ибо тем бы способом привел все свои прочия превращенныя от шведов наследный, також и другия завоеванныя места в вечную опасность и подан бы был тем способ при всякой малейшей полезной оказии шведу ко вступлению войною в Его царского величества земли и имел бы таким образом Его царского величества больше убытку в содержании в тех местах всегда великих войск, нежели пользы». Другими словами, Петр считал, что оставить Лифляндию Швеции – значит создать угрозу Петербургу. Далее Петр высказывает мысль, что невозможно выполнить и прежние многочисленные обещания о передаче Лифляндии полякам или их королю, «ибо оная корона, яко непостоянная и непрестанным пременам подлежащая, оныя легко может паки потерять и в руки шведския или иной которой области отдать». Кроме того, царь ссылается на то, что его завоевания потребовали больших расходов, и он желает их компенсировать за счет новых территорий, ибо «един все труды и иждивение в сей войне на себе понес, и короля и Речь Посполитую от шведского насилия обороня, тот город и провинцию войски и иждивении своими взял и при договоре о сдаче тех мест, шляхта и граждане той провинции и города отдались Царского величества с такою кондициею, чтоб им во владении Его царского величества быть». Разумеется, о том, каким образом Рига была вынуждена присягнуть русскому царю (о чем знает читатель), здесь не упоминалось.
Новая интерпретация прежних соглашений вызвала протест Речи Посполитой. Обе стороны обратились к служебной историографии, которая без труда доказывала, что предки именно ее властителя раньше владели Восточной Прибалтикой. Уже в 1714 году русский посол в Англии стал проводить на официальном уровне мысль, что «не токмо Ингермонландия и Карелы, но и большая часть Эстляндии и Лифляндии издревле всегда российской принадлежали короне». Ныне вряд ли имеет смысл искать приоритет захвата – ясно, что земли Лифляндии и Эстляндии принадлежали тем, кто на них жил испокон веков, – латышам и эстам. Однако тогда, в начале XVIII века, о национальном политическом сознании этих народов говорить было еще рано, и в споре о первенстве прав был тот, кто сильнее. Сильнее оказалась Россия, которая овладела этими территориями на 200 лет.
Судьба Лифляндии и Эстляндии по-настоящему волновала лишь одного союзника России – Польшу. Пруссия же этим не интересовалась. Она безуспешно выпрашивала у России взятый в 1710 году русскими войсками польский Эльбинг (Эльблонг) и не раз предлагала России проекты раздела польских территорий. Однако Пруссию, как и Данию, и Ганновер со стоящими за ними Англией и Голландией, серьезно беспокоило возрастающее вмешательство России в германские дела. Оно имело довольно сложную природу и разнородные причины. Петр, добившись Полтавской победы, устремился в Германию, ибо не без оснований видел в завоевании германских владений Швеции наиболее короткую дорогу к миру с упрямым королем. Но, решая эту стратегическую задачу, Петр был преисполнен и откровенно имперских замыслов, состоявших в расширении и упрочении влияния России как в соседних, так и в более отдаленных землях. Это не означало, что он намеревался занять место Швеции в Германии, завладев ее германскими провинциями. Петр был достаточно трезвым политиком и понимал, что при сложившейся международной обстановке и значительной удаленности Померании от России подобная мысль нереальна, что попытка ее реализации приведет к многочисленным сложностям, опасным и ненужным России. Он шел в достижении своих целей иным путем. Различие интересов германских княжеств, а также тех великих держав, которые были не прочь половить рыбу в мутной германской воде, было таково, что у России появилось немало возможностей влиять на ситуацию в Германии, используя различные формы вмешательства. Одним из самых испытанных способов была брачная политика. Значение династических браков для почти сплошь монархических государств Европы XVIII века трудно переоценить. Кровное родство имело огромное значение в европейской политике, а брачные комбинации составляли одну из важных целей дипломатии. Петр был реформатором и в этой сфере политики России, ибо он покончил с «кровной изоляцией» династии Романовых. Первый опыт был проведен в 1710 году, когда племянница Петра – дочь его старшего брата Ивана, Анна Ивановна (будущая императрица), была выдана за курляндского герцога Фридриха-Вильгельма и почти сразу же овдовела. Петр настоял на том, чтобы Анна отправилась в Курляндию и там жила под контролем представителей русского правительства. С тех пор влияние России в этом вассальном Речи Посполитой княжестве стало доминирующим.
30 июня 1712 года курляндское дворянство получило грамоту Петра: «Понеже наша племянница, ее высочество герцогиня курляндская ныне едет в Курляндию, того ради желаем от вышеупомянутых оберратов и шляхетства, дабы против учиненного между нами и Его светлостию блаженныя памяти князем Курлянским и Семигальским Фридерихом-Вильгельмом супружественного договору оной, ради резыденции ея и с пребывающим при ней двором, отведен и убран был по достоинству замок. Також и определенныя деньги для иждивения оной збираны Ее высочеству были по квартально без замедления…» В сентябре, узнав от русского уполномоченного П. М. Бестужева о том, что курляндцы без восторга встретили этот указ, он предписывает Бестужеву не стесняться в средствах его реализации: «И для того посылайте на экзекуции наших драгун, которых возьмите у рижского коменданта Полоннаго, которому о том уже и указ послан, и смотрите за ними, чтоб они сверх указу себе лишняго не брали». Как простодушно писал биограф Петра И. И. Голиков, «из сего письма, так же и из первых двух к сему г. Бестужеву, довольно видно что Монарх, за вдовством племянницы своей, принял на себя управления и Курляндии. И сие ниже более еще подтвердится». Читая все это, как-то забываешь, что речь идет о независимом от России герцогстве – вассале Речи Посполитой.
