«Повесть о мятеже», включенная в «Царственную книгу», была прямым ответом Ивана IV на действия думы, пытавшейся спасти от царской опалы своих членов. «Повесть» сохранила вымышленные царские речи, очень точно отражавшие настроения царя в период правки летописи, т. е. в дни кризиса 1563 г. Значение речей определялось тем, что их сочинил сам государь. Самодержец не сомневался в том, что его раздор с думой разрешится кровью. Он боялся, что вместе с короной бояре отнимут у него жизнь и такая же участь постигнет его малолетнего наследника. Рассказ о мятеже 1553 г., внесенный в Синодальную летопись, завершался поразительным признанием: «…и от того времени быс вражда промеж государя и людей»[502].
Проскрипционные списки, включенные Грозным в текст официальной летописи, доказывают, что монарх готовился обрушить жестокие гонения на головы врагов. Однако твердая позиция, занятая митрополитом Макарием и вождями Боярской думы, связала его по рукам и ногам. Церковь взяла на себя роль арбитра в конфликте между членами династии. Как повествует летописец, Иван IV призвал во дворец высших иерархов церкви и ознакомил их с итогами розыска. «И перед отцем своим и богомолцом Макарием митрополитом и перед владыками и перед освещенным собором, — значится в летописи, — царь и великий князь княгине Ефросинье и ко князю Владимеру неисправление их и неправды им известил и для отца своего Макария митрополита и архиепископов гнев свой им отдал»[503]. Официальная летопись представляла дело не вполне точно. Монарх не сразу отказался от намерения покарать виновных.
Обвинив брата в измене, Грозный велел взять его под стражу. Среди документов 1563 г. в царском архиве хранилась «свяска, а в ней писана была ссылка князя Володимера Ондреевича в Старицу…»[504]. Опала и ссылка Владимира сопровождались конфискацией его удельного княжества. Иван считал душой заговора не своего недалекого брата, а его мать. Ее постигло суровое наказание. Ефросинью доставили из Старицы на подворье Кирилло — Белозерского монастыря, и 5 августа 1563 г. игумен Васьян постриг ее в монашеский чин[505].
Царь вернул брату удельное княжество, но при этом распустил его думу и отправил на службу в удел верных дворян. Бояре Захарьины, возглавлявшие Дворцовый приказ, добились передачи ряда удельных сел в их ведение.
К 1563 г. Макарию исполнилось 80 лет. Он не раз обращался к царю с ходатайством об отставке. «Многажды, — писал митрополит в завещании, — помышлях и желах отрешися всего архиерейского именования и действа», но каждый раз уступал настроениям царя и «понуждению» собора.
Незадолго до смерти Макарий составил духовное завещание. Тщетно было бы искать в нем какие–нибудь намеки на происходившую в то время политическую борьбу. Оно благожелательно к государю, его брату Владимиру, «боголюбивым боярам и князьям»; содержит благословение «детем боярским, и дьяком, и гостем с их женами и з детми и с прочим христолюбивым воинством»[506].
Со смертью Макария 31 декабря 1563 г. церковь лишилась опытного и авторитетного руководителя, что развязало руки Грозному. Политический кризис вступил в новую фазу.
Прощение семьи князя Владимира сняло вопрос об изгнании из думы и казни участников его мнимого или действительного заговора. Парадокс заключается в том, что после смерти Макария Иван IV обрушил удар не на главных «изменников» из летописного проскрипционного списка, а на других лиц, не причастных к заговору, но противившихся репрессиям и перечивших самодержцу в думе. В приписках к летописям монарх постарался скомпрометировать бояр князей Дмитрия Немого — Оболенского и Петра Серебряного, но казнены были не они, а два других представителя княжеского дома Оболенских — Михаил Репнин и Юрий Кашин, отличившиеся при взятии Полоцка в 1563 г.
Князь М. П. Репнин был арестован царскими слугами во время всенощной в церкви и убит на улице ранним утром 31 января 1564 г. Князя Ю. И. Кашина убили спустя несколько часов во время утренней молитвы. В синодике опальных Репнин и Кашин записаны вместе в том порядке, в каком они были умерщвлены.
Установив последовательность событий, мы получаем возможность выяснить причины опалы на Оболенских.
Убийства совершались на четвертый день после поражения царского войска в Литве в январе 1564 г., когда в Москву прибыли гонцы от воевод. Первые известия о поражении были, по- видимому, сильно преувеличены. Царь отдал приказ о казнях сразу после того, как ему сообщили о гибели армии.
План наступления на Литву не мог быть принят без санкции думы, осуществлявшей высшее военное руководство. В соответствии с планом две армии на первом этапе вторжения действовали раздельно, имея приказ соединиться на территории противника. Подобный образ действия таил в себе слишком большой риск. Но царь отстранил от руководства военными операциями самого талантливого из своих воевод Горбатого и сам определял военные планы.
«Мятеж» бояр в думе внушил мнительному самодержцу мысль о том, что непокорные бояре готовы вступить в сговор с королем Сигизмундом ради свержения законного государя. За три недели до казни Репнина Москву покинуло литовское посольство. Власти подозревали, что именно послы получили секретную информацию о московских военных планах, которая и помогла литовцам одержать победу. Раскрытые секреты были доступны лишь членам Боярской думы, которые и оказались под подозрением.
Несколько месяцев спустя царь Иван, отвечая на упреки Курбского, писал, что бояре казнены за измену, что подтверждается свидетельством беспристрастных очевидцев. «…Сия их измены, — писал он, — всей вселенней ведомы, аще восхощеши, и варварских языцех увеси и самовидцев сим злым деянием можеши обрести, иже куплю творящим в нашем царствии и в посольственных прихождениях приходящим»[507]. Очевидно, царь имел в виду «самовидцев» (послов и купцов), покинувших Москву незадолго до казни бояр.
В самых резких выражениях Курбский упрекал Ивана за пролитие в церкви «святой крови» своих воевод. На это Грозный отвечал, что давно уже ничего не слыхал о святой крови. «Во своей земли в нынешнее время несть ея явленно, не вемы». «Мучеников же в сие время за веру, — продолжал он, — у нас нет… а еже (кто. — Р. С.) обрящется в сопротивных… тот по своей вине и казнь приемлет… а еже о измене и чяродействе воспомянул еси, — ино, таких собак везде казнят!»[508] Монарх обвинил Оболенских в том, что они примкнули к «сопротивным» (противникам царя в думе) и учинили измену. В пылу полемики Иван IV обличил убитого Репнина как «блудника». Упрек побудил Курбского подробно изложить историю мученической смерти Репнина.
Рассказ Курбского привлекает внимание многими живыми подробностями. Однажды, повествует Курбский, царь пригласил боярина во дворец на веселый пир со скоморохами и ряжеными, «хотяще бо его тем аки в дружбе себе присвоити». Когда все изрядно подвыпили, царь и его приятели пустились плясать со скоморохами. Подобная непристойность шокировала ревнителя благочестия князя Репнина. Ко всеобщему смущению, боярин, прослезившись, стал громко корить и увещевать Ивана, «иже не достоит ти, о царю християнскии, таковых творити!». Царь пробовал урезонить строптивца и попросил его: «…веселися и играи с нами!» Он попытался надеть маску на нелюбезного гостя, но тот, забыв приличия, растоптал «мошкару» ногами. Ссылаясь на свой боярский сан, он заявил: «Не буди ми се безумие и безчиние сотворити в советническом чину сущу мужу!»[509] В сердцах Иван велел вытолкать упрямого боярина взашей за двери.
Ссора на маскараде живо характеризовала взаимоотношения между монархом и его думой в первый период его самостоятельного правления. Знать, похоже, еще не боялась перечить Ивану IV.
Среди бояр, противившихся царскому произволу, выделялись Шереметевы и князь Курбский. Бояре Шереметевы подверглись тюремному заключению и пытке. Младший из них был убит. Князя Курбского царь отослал на воеводство в Юрьев Ливонский. Оттуда боярину удалось бежать за рубеж. Послание, написанное в эмиграции, положило начало многолетней переписке между Курбским и царем.
В 1971 г. американский исследователь Э. Кинан пришел к выводу, что письмо Курбского, как и вся его переписка с Грозным, является литературной мистификацией начала XVII в.[510] Основанием для такого вывода послужило обнаруженное ученым текстуальное сходство в послании Курбского и в сочинениях некоего литовского монаха Исайи. Исайя прибыл в Россию за православными книгами, но был арестован по подозрению в причастности к боярской интриге и провел остаток жизни в московской тюрьме. Будучи в заключении в Вологде, литовский монах написал «Жалобу». Э. Кинан обратил внимание на совпадение большого отрывка в тексте первого письма Курбского и в «Жалобе» Исайи и доказал, что Курбский списал несколько фраз из сочинения монаха. Парадокс заключается в том, что Курбский писал свое письмо в 1564 г., а Исайя, по предположению Кинана, в 1566 г. Иначе говоря, боярин никак не мог заимствовать текст из еще не написанного сочинения. Кинан же заключил, что «письмо Курбского» было составлено кем–то другим, и сделал вывод о подложности всей переписки Курбского с царем.
