Традиционное вотчинное право не ограничивало дворянина в его правах на распоряжение земельной собственностью и не предусматривало обязательной службы вотчинника с земли. Стремительное развитие поместья и превращение его в господствующую форму землевладения трансформировало вотчинное право. Казна стала властно вмешиваться в сферу распоряжения вотчинным землевладением, вовсе не принадлежавшим к категории государственной собственности.
По существу, Уложение 1562 г. продолжало земельную политику Избранной рады. Однако царь, порвав со сторонниками реформ, объявил себя противником всего, что они делали. В пылу полемики с Курбским Иван IV взялся доказать, что незаконными были не его распоряжения об отчуждении в казну родовых княжеских земель, а меры, проведенные радой. Сильвестр и его сообщники, утверждал Грозный, в нарушение старых земельных законов стали раздавать боярам «великие вотчины» и села, «еже деда нашего великого государя уложение, которые вотчины у вас (бояр. — Р. С.) взимати и которым вотчинам еже несть потреба от нас (царя. — Р. С.) даятися, и те вотчины ветру подобно раздаяли неподобно, и то деда нашего уложение разрушили и тем многих людей к себе примирили»[497]. Аристократия выражала крайнее негодование по поводу покушения Казны на ее родовые земли. Иван же рассматривал свои действия как исполнение заветов деда, отбиравшего вотчины у бояр.
Приход Захарьиных к власти и их политика вызвали недовольство аристократии. Первыми запротестовали владельцы удельных княжеств, располагавшие внушительными силами и достаточно независимые в своих поступках. Родня царя князь Василий Глинский пытался бежать в Литву, но был арестован. Год спустя в государственной измене был изобличен глава Боярской думы князь И. Бельский. Его арестовали в начале 1562 г., т. е. в то самое время, когда дума обсуждала Уложение о княжеских вотчинах. При аресте у князя были найдены охранные грамоты от польского короля. Однако следствие по делу Бельского вскоре зашло в тупик. Слишком много высокопоставленных лиц оказалось замешано в заговоре. Среди подозреваемых оказался родственник царя, удельный князь Вишневецкий. Но ему удалось бежать в Литву.
Бельский избежал наказания благодаря заступничеству Боярской думы и высшего духовенства. 20 марта 1562 г. он был освобожден из–под ареста.
Уложение о вотчинах затронуло имущественные интересы семьи Воротынских. Прения в думе завершились арестом Воротынских. Официальная версия сводилась к тому, что «князь Михайло государю погрубил», что и явилось причиной опалы[498]. Власти подозревали, что Воротынские намерены отъехать в Литву. Главным результатом суда над братьями Воротынскими была ликвидация Новосильско — Одоевского удела.
Князь Д. И. Курлятев — Оболенский после суда над Адашевым был сослан на воеводство в Смоленск, откуда, по–видимому, пытался бежать за рубеж. Будучи задержан в пути, боярин пытался оправдаться тем, что он заблудился.
Фактически Курлятев был ключевой фигурой в правительстве Избранной рады. Его постигло суровое наказание. Московский летописец записал под 1562 г.: «Того же лета октября в 29 день царь… положил опалу на боярина на князя Дмитрея Курлятева за его великие изменные дел, а велел его и сына его князя Ивана постричи в черньцы и отослати на Коневец в монастырь под начало»[499].
Государев двор издавна выполнял функции обеспечения безопасности царя и его семьи. Множившиеся государевы опалы свидетельствовали, что Иван IV все больше утрачивал доверие к своим дворянам.
Приход к власти Захарьиных оживил их давнее соперничество со Старицкими. Князь Владимир Андреевич в качестве «царского брата» занимал самую высокую ступень придворной иерархии. На протяжении всего времени правления Избранной рады в разрядах он неизменно выделялся как второе (после царя) лицо в государстве. С отставкой Адашева положение изменилось. Захарьины лишь ждали повода, чтобы скомпрометировать своих заклятых врагов.
В дни Полоцкого похода 1562 г. на сторону литовцев перешел знатный дворянин Б. Н. Хлызнев — Колычев, служивший князю Владимиру. Изменник «побеже ис полков воеводских з дороги в Полтеск и сказа полочаном царев и великого князя ход к Полотцску с великим воинством и многим нарядом»[500]. Дворянин выдал важные сведения о планах русского командования, которые немедленно же были переданы полоцкими воеводами литовскому правительству.
Измена Б. Н. Хлызнева бросила тень на князя Владимира Андреевича, и царь, по–видимому, решил учредить надзор за семьей брата. Сразу после падения Полоцка в Старицу к Ефросинье Старицкой выехал с «речами» Ф. А. Басманов — Плещеев, новый фаворит царя, пользовавшийся его исключительным доверием. Когда 3 марта 1563 г. князь Владимир выехал из Лук в Старицу, его сопровождал царский пристав И. И. Очин, родня Басмановых. Внешне еще ничто не омрачало отношений между Грозным и его братом. В марте 1563 г. Грозный по пути в Москву остановился в Старице и «жаловал» Старицких, «у них пировал». Затем в конце мая он уехал в Александровскую слободу и пробыл там почти два месяца. Именно в этот период власти получили донос, положивший начало розыску об измене царского брата. Доносчик Савлук Иванов служил дьяком у Старицких и за какие–то провинности был посажен ими в тюрьму. Оттуда он переслал царю «память», в которой сообщал, будто Старицкие чинят государю «многие неправды» и держат его, дьяка, «скована в тюрьме», боясь разоблачения. Иван велел немедленно же освободить Савлука из удельной тюрьмы. Доставленный в Александровскую слободу, дьяк сказал на Старицких какие–то «неисправления и неправды». «По его слову, — сообщает летопись, — многие о том сыски были и те их неисправления сысканы». Розыск об измене Старицких тянулся все лето. Наконец, в Слободу были вызваны митрополит и руководство Боярской думы — бояре князья И. Д. Бельский, И. Ф. Мстиславский, И. И. Пронский, а также боярин Д. Р. Юрьев, дьяк А. Щелкалов. Следствие вступило в решающую фазу. В первый раз князя Владимира заподозрили в намерении захватить трон в 1553 г. Тогда царь был при смерти, и князь Владимир имел шансы на успех. В 1563 г. царь был здоров, и победоносный поход на Полоцк упрочил его положение на троне.
Не имея серьезных улик (кроме сомнительных показаний тюремного сидельца Иванова), власти извлекли из архива судное дело об измене Старицких десятилетней давности. 20 июля 1563 г. монарх вернулся из Александровской слободы в Москву и в самый день приезда затребовал во дворец материалы судебного процесса боярина Ростовского 1554 г. Эти материалы он использовал при исправлении летописи. На полях Синодального списка появились сведения о давнем боярском заговоре в пользу князя Владимира, в котором участвовали «княз Петр Щенятев и княз Иван Турунтай Пронской и Куракины родом и Го (зачеркнуто) и княз Дмитрей Немой и княз Петр Серебреной»[501]. Мать князя Владимира Ефросинья происходила из рода Патрикеевых — Хованских. Ее ближайшими сородичами были князья Щенятевы, Куракины и Голицыны, также происходившие из рода Патрикеевых. Первоначально автор приписки намеревался причислить к изменникам бояр Голицыных. Но писец успел записать лишь две первые буквы. Царь переменил намерение, и писец вычеркнул фамилию Голицыны, которую начал писать. Ко времени розыска 1563 г. старших Голицыных не было в живых, и указание на них утратило актуальность. Летописный перечень изменников был для царя своего рода проскрипционным списком.
Конфликт между царем и думой нарастал неуклонно и наконец достиг критической точки. Если бы митрополит и боярское руководство признали основательность собранных улик и санкционировали суд над заговорщиками — сторонниками князя Владимира, разгром Боярской думы был бы неизбежен. Однако намерения монарха не были осуществлены. Официальная летопись кратко и невразумительно сообщает, что Иван IV простил своего брата, что снимало вопрос о суде над его сторонниками в думе. Царь был человеком жестоким и мнительным, менее всего склонным прощать своих врагов. Совершенно очевидно, что он отказался от намерения судить брата и его сообщников в думе из–за того, что его репрессивные меры натолкнулись на сопротивление со стороны церковного руководства и думы.
«Повесть о мятеже», включенная в «Царственную книгу», была прямым ответом Ивана IV на действия думы, пытавшейся спасти от царской опалы своих членов. «Повесть» сохранила вымышленные царские речи, очень точно отражавшие настроения царя в период правки летописи, т. е. в дни кризиса 1563 г. Значение речей определялось тем, что их сочинил сам государь. Самодержец не сомневался в том, что его раздор с думой разрешится кровью. Он боялся, что вместе с короной бояре отнимут у него жизнь и такая же участь постигнет его малолетнего наследника. Рассказ о мятеже 1553 г., внесенный в Синодальную летопись, завершался поразительным признанием: «…и от того времени быс вражда промеж государя и людей»[502].
