Словом, "приятие" Сталина органически выросло из творческого развития поэта. В апреле 1935 года он писал в "Стансах":
...как в колхоз идет единоличник,
Я в мир вхожу...
Не столь давно, в ноябре 1933 года, поэт говорил о коллективизации как о вселенской катастрофе, а тут очевидно определенное "примирение" с "колхозной" Россией...
Необходимо учитывать, что Осип Мандельштам с июня 1934 года жил (в качестве ссыльного за памфлет 1933 года) в Воронеже, окруженном не раз возникающими в стихах поэта черноземными просторами, и, при его чуткости, конечно же, не мог не знать совершающихся на селе изменений.
В уже упомянутой работе М. М. Горинова об истории 1930-х годов показано, что принятый в начале 1935 года новый "Колхозный устав" решительно изменил положение в деревне, - в частности, "колхозники получили известную юридическую гарантию от государства... на ведение личного подсобного хозяйства... почти 2/3 колхозных семей страны имели в личном подсобном хозяйстве коров" и т.д. (цит. изд., с. 328, 329).
В связи с этим следует сказать об одном не вполне точном суждении М. Л. Гаспарова, определяющем "причину" сдвига в сознании поэта. Он пишет, что в приведенных выше строках из "Стансов" 1935 года воплотилась "попытка "войти в мир", "как в колхоз идет единоличник...". А если "мир", "люди"... едины в преклонении перед Сталиным, - то слиться с ними и в этом" (цит. изд., с.88).
Суждение исследователя можно, увы, понять в том смысле, что поэт изменил свое отношение к Сталину не благодаря тем изменениям в бытии страны, которые он видел и осознавал, а, так сказать, бездумно присоединяясь к бездумному всеобщему культу. Но ведь Осип Мандельштам в 1933-м безоговорочно выразил свое отношение к трагедии коллективизации и, соответственно, вождю. А с середины 1934 года он на воронежской земле наблюдает существенные перемены в жизни деревни. В начале июля 1935-го поэт сообщает в письме к отцу: "...вместе с группой делегатов и редактором областной газеты я ездил за 12 часов в совхоз на открытие деревенского театра. Предстоит еще поездка в большой колхоз"434. Об этой второй десятидневной - поездке рассказывал в письме от 31 июля 1935 года близкий тогда поэту С. Б. Рудаков:
"Осип весел. Там было так... Осип пленил партийное руководство и имел лошадей и автомобиль и разъезжал по округе верст за 60-100... знакомиться с делом... А фактически это может быть материал для новых "Черноземов" (имеется в виду стихотворение с этим названием, написанное в апреле 1935-го. - В.К.). Говорит: "Это комбинация колхозов и совхоза, единый район (Воробьевский) - целый Техас... Люди слабые, а дело делают большое настоящее искусство, как мое со стихами, там все так работают". О яслях рассказывает, о колхозниках... Факт тот, что он... видел колхоз и его воспринял... Как ребенок, мечтает поехать еще туда"435.
Кто-либо, по всей вероятности, скажет, что Осип Мандельштам крайне "идеализировал" увиденную им жизнь. Однако в сравнении с началом 1930-х годов жизнь деревни, без сомнения, изменилась в "лучшую сторону": созидание шло в ней на смену разрушению. И конечно же, поворот в отношении поэта к Сталину (пусть опять-таки "неадекватный", с крайней "идеализацией") был порожден не самодовлеющим стремлением "слиться" (по слову М. Л. Гаспарова) с его многочисленными воспевателями (ведь их было немало и в 1933 году, - в том числе близко знакомые поэту Пастернак, Тынянов, Чуковский, Эренбург и т.д., - но Мандельштам тогда противостоял им), а поворотом в самом бытии страны, - поворотом, который Осип Эмильевич, как ясно из только что приведенной информации, лично и горячо воспринимал.
Впрочем, М. Л. Гаспаров в другом месте своей книги дает совершенно верное определение исходного смысла мандельштамовской "оды" Сталину - в сопоставлении со смыслом памфлета 1933 года:
"В середине "Оды"... соприкасаются... прошлое и будущее - в словах "Он (Сталин. - В.К.) свесился с трибуны, как с горы. В ряды голов. Должник сильнее иска". Площадь, форум с трибуной... это не только площадь демонстраций, но и площадь суда. Иск Сталину предъявляет прошлое за все то злое, что было в революции и после нее (разумеется, включая коллективизацию. - В.К.); Сталин пересиливает это светлым настоящим и будущим... Решение на этом суде выносит народ... В памятной эпиграмме против Сталина поэт выступал обвинителем от прошлого - по народному приговору он не прав..." (цит. соч., с. 94), - надо думать, "не прав" именно теперь, в 1937-м, когда безмерно трагическое время коллективизации это уже "прошлое".
Пришвин, Булгаков, Мандельштам... Это настолько высокие и весомые личности (и вместе с тем глубоко своеобразные), что их сознание и поведение в 1930-х годах уместно рассматривать как часть, как компонент самой истории страны. И изменение их восприятия Сталина или, вернее, экономико-политического курса, осуществлявшегося под знаком этого имени, являло собой отнюдь не какое-либо "приспособленчество", а изменение основы, стержня общественного сознания России, которое не могло не "одобрять" переход - или хотя бы установку на переход - от разрушения к созиданию.
Естественно, встает вопрос о том, как понимать тогда жестокий конец Осипа Мандельштама, который был 2 мая 1938 года вновь арестован (срок его ссылки за стихи о Сталине окончился за год до того, 16 мая 1937 года), приговорен к пяти годам лагеря и вскоре умер там (27 декабря 1938-го)...
Как уже говорилось, Мандельштама нельзя причислить к тому слою и типу людей, против которых был целенаправлен террор 1937 года, о чем, между прочим, писала и его вдова. Весьма показательно, что отдавший приказ об аресте поэта в 1934 году Агранов был арестован 20 июля 1937 года (то есть намного раньше вторичного ареста Осипа Эмильевича) и расстрелян 1 августа 1938 года (за месяц до того, как поэта отправили в лагерь). А допрашивавший Мандельштама в 1934 году Шиваров был арестован на полгода раньше него, в декабре 1937-го, отправлен в лагерь и там в июне 1938-го (опять-таки раньше гибели поэта) покончил особой436.
Эти факты сами по себе побуждают задуматься о сути происходившего. Главнейшим словом в терроре 1937-го было слово "троцкизм"; даже судебный процесс над Бухариным и присовокупленными к нему лицами назывался процессом над "Антисоветским правотроцкистским блоком" - что несло в себе привкус абсурда, ибо Бухарин, находясь у власти, выступал как антипод Троцкого...
И в "Обвинительном заключении" по "делу" О. Э. Мандельштама от 20 июля 193 8 года утверждалось, что он-де "разделял троцкистские взгляды"437. А в постановлении "Особого совещания" ("ОСО") НКВД от 2 августа сказано, что О. Э. Мандельштам осужден "за к.-р. деятельность". Уже шла речь о том, что "контрреволюционный" по своей внутренней сути переворот преподносился как борьба с "к.р."; стоит сообщить, что подписавший постановление "ответственный секретарь ОСО тов. И. Шапиро" был арестован всего через три с небольшим месяца, 13 ноября 1938 года (когда поэт еще был жив), и позднее расстрелян438".
Разумеется, Осип Эмильевич не имел отношения ни к троцкизму - вдова поэта вспоминала, как он, находясь в столовой и узнав, что туда идет Троцкий, убежал, бросив столь ценимый тогда обед439, - ни к тому, что, согласно верному определению Георгия Федотова, подразумевалось под "троцкизмом". Большинство репрессированных в 1937-м, разумеется, отнюдь не принадлежало к троцкистам как таковым, но так или иначе было причастно тому, что Федотов определил словами "революционный", "классовый", "интернациональный".
Однако едва ли есть основания связывать с этим слоем людей Осипа Мандельштама и, тем более, о. Павла Флоренского, который был 25 ноября 1937 года приговорен "тройкой" Ленинградского У НКВД во главе с комиссаром ГБ 1-го ранга Заковским (Штубисом) к расстрелу "за к.-р. троцкистскую деятельность" и расстрелян 8 декабря 1937-го440 (самого Заковского арестовали через четыре месяца, 29 апреля 1938 года, и расстреляли 29 августа).
В высшей степени показательна в этом отношении и история гибели Николая Клюева. Томское УНКВД также собиралось обвинить его в троцкизме (абсурдном - "правом"), но 25 марта 1937 года на совещании руководящих сотрудников ГБ Западно-Сибирского края выступал прибывший из Москвы начальник контрразведывательного отдела ГУГБ НКВД, комиссар ГБ 2-го ранга Миронов, который дал следующее указание: "Клюева надо тащить по линии монархическо-фашистского типа, а не на правых троцкистов" 441.
Правда, и предложенное обвинение было неуместным, ибо Николай Алексеевич в свое время подвергался тюремному заключению как раз за борьбу против монархии, но обвинение в троцкизме являлось просто нелепым.
Томские чекисты последовали указанию Миронова, и Клюев был расстрелян как "монархист" в конце октября 1937 года; к тому времени Миронов уже давно (14 июня) был арестован - расстрелян он был позже, в 1938-м.
Приведенные факты важны для понимания ситуации того времени, но прежде чем подводить итоги, вернемся к Осипу Мандельштаму, о судьбе которого, кстати сказать, так беспокоился в своей сибирской ссылке Николай Клюев (см. выше).
