Указав на предостережение, данное Вести по поводу мысли об общем земском сборе, акад. Никитенко присовокупляет: «Но ведь об этом было говорено и печатано уже не раз во время земских собраний в Петербурге. Вообще, министерство очень щедро на предостережения. Им, кажется, овладела мысль уничтожить те приобретения последних десяти лет, из которых многие гарантированы верховною властью. Разумеется, все это имеет вид пресечения злоупотребления в печати; но то, что министру внутренних дел кажется злоупотреблением, составляет только последствие совершившегося факта и настоятельную потребность общества, допущенную самим правительством. Такой образ действий производит только неудовольствие и стеснение нашей бедной мысли и образованности»[742].
Москве в течение одного года дано было шесть предостережений. И. С. Аксаков с редким мужеством и достоинством отпарировал нападения и в первом же номере вслед за предостережением подвергал предостережение подробнейшей и серьезнейшей критике. По поводу одной статьи (Москва, № 45 за 1867 г.) Никитенко пишет: «Презрительнее о цензуре отозваться нельзя»[743].
Нужно отдать вообще справедливость печати того времени, что она, не исключая и Моск. Ведом., не гордилась ролью доносчика и забывала партийные раздоры в деле защиты общих интересов литературы. Мы приводили выше пример Моск. Ведом., выступивших на защиту С.-Петерб. Ведом, по поводу постигшего их первого предостережения. Те же Моск. Вед. в № 239 за 1867 г. горячо заступились за враждебный им Голос по поводу данного ему предостережения. «Моск. Ведом., – писал в Дневнике своем Никитенко, – сильно допекают Валуева за распоряжения по делам печати»[744].
Первое предостережение, данное Моск. Ведом, от 1 апреля 1866 г. вызвало большую сенсацию. Газета в то время пользовалась таким авторитетом, что приверженцы ее, по словам Никитенко[745], распускали слух, что правительство не осмелится поступить с Моск. Ведом., как с другими, и были уверены, что если это случится, в Москве произойдет нечто вроде бунта (sic). Противники же их, напротив, находили, что пора вылить ведро холодной воды на головы опьяневших издателей. К такому взгляду, кажется, склонялся и сам Никитенко относительно первого предостережения, для которого, как он пишет, «предлогом» был взят № 61 Моск. Ведом[746]. Относительно второго предостережения Моск. Ведом. Никитенко замечает[747]: «Моск. Ведом, возбуждают неприязнь и недоверие к правительственным лицам. Это настоящая конституционная оппозиция. Конечно, наши государственные люди не отличаются ни способностями, ни характерами, но обвинять их чуть ли не в измене, как-то делают (обычная манера Каткова) Моск. Ведом., это уж чересчур крепко и значит взывать к анархии. Кем же заменить их?». Впоследствии, когда решена была приостановка Моск. Ведом., которая, однако, вскоре была взята назад, Никитенко оплакивал закрытие Моск. Ведом., как доказательство победы бюрократии над «общественным» умом и сочувствием[748].
В первые два года существования бесцензурной печати дано было 24 предостережения[749]. С.-Петербургские Ведомости, Голос, Москва, Московские Ведомости приостановлены были после третьих предостережений. Прекращены были, ко всеобщему неудовольствию, Современник, Русское Слово[750], Москва и сами Московские Ведомости висели на волоске[751].
Беспрестанные и совершенно неожиданные предостережения, сыпавшиеся на печать, создали для нее невыносимое положение и вызвали толки о предстоящей отмене их. По поводу третьего (а в общей сложности – шестого за один 1867 г.) предостережения, данного в 1867 г. Москве, возникла между Северною Почтою и Современными Известиями полемика вообще о целесообразности системы предостережений. Издатель этой газеты Н. П. Гиляров-Платонов привел мнение меньшинства комиссии, которая составляла проект закона 6 апреля, и в состав которой он сам входил, мнение, признававшее, что система предостережений неудобна, так как она основывается исключительно на личных соображениях. Северная Почта в свою очередь опубликовала мнение большинства комиссии, которое, не оспаривая, что «основанием административного взыскания служит произвол, что он противен понятию законности и формальной легальности», признавало пока (до устройства судебной части) нужным сохранить предостережение в виде чрезвычайной меры. В полемике принял участие также и выходивший вместо Москвы Москвич, который, указывая на то, что с открытием в 1866 г. новых судов главное соображение, в силу которого был издан временный закон 6 апреля 1865 года, потеряло значение, полагал, что следовало бы отменить предостережения. – Вопрос о предостережениях был поднят потом в 1880 году в комиссии, состоявшей под председательством графа Лорис-Меликова, но, как известно, никаких практических результатов не получилось.
Рядом с административными взысканиями шли в 65–66 гг. судебные преследования газет и журналов. Чтобы дать понятие о крайностях, в которые впадала в этом отношении полиция мысли, достаточно указать на обвинение, воздвигнутое валуевскою цензурою в 1866 г. против редактора Голоса А. А. Краевского. В Голосе появилась статья, в которой нападали на администрацию за преследования раскольников вопреки Высочайшей воле (выраженной в речи, обращенной к раскольникам в 1863 г.). – Цензура подвела эту статью под статью Улож., предусматривающую восстание против правительства и незаконное объявление Высочайшей воли лицом, на то неуполномоченным, и требовала ни более ни менее, как ссылки Краевского в каторжные работы[752]! Нечего и говорить, что суд не мог согласиться с такою ни с чем несообразною квалификациею и приговорил Краевского к кратковременному аресту Отсюда первые поводы для столкновения с новым судом заносчивого Валуева, не выносившего противоречий и вследствие этого сделавшегося непримиримым врагом[753] нового суда, который не хотел и не имел права ломать законы в угоду администрации.
Резюмируя свои наблюдения, Никитенко пишет уже 5 ноября 1866 г.: «Совершилось, чего боялись люди мыслящие: наступает время поворота назад, время реакции. – Затем он так характеризует отношение к печати двуличного Валуева, заявлявшего о себе, что у печати нет более ревностного защитника, чем он. – Управление по делам печати идет совершенно ложным путем. Оно усвоило себе только один элемент силы – элемент полицейский, забыв вовсе, что в кругу, в котором оно действует, есть еще очень важный элемент силы – элемент нравственный. Кажется, оно решилось совсем и ни в каком случае не признавать значения силы мыслительной и силы нравственной… Самое грубое ослепление, недостойное не только государственного человека, но даже обыкновенного чиновника, думать, что в наше время можно управлять посредством одних полицейских мер, циркуляров, запрещений и тому подобного. Управление, – продолжает он, – решилось действовать совершенно наперекор величайшего из властителей земных—духа времени, который неотразимо требует свободы мысли и слова. Это уступка, которую ему необходимо сделать, если не хочешь допустить опять самого гибельного своеволия и злоупотреблений мысли и слова впоследствии, когда все-таки придется снова ослабить натянутые вожжи. Валуев – человек не без ума, но с ног до головы бюрократ, который понимает государственные дела не иначе, как канцелярские отношения и рапорты, хотя и говорил иногда пышно и кудряво. Валуев сделал то, чего само общество, может быть, и не сделало бы: он приведет его к полнейшей вере, что ничему верить нельзя… Теперь Валуев думает, что он принял важную меру, переменив Щербинина на Похвиснева, т. е. заменив чиновника одряхлевшего чиновником помоложе»…
«Когда раз допустили известную меру свободы мысли и слова, то возвращаться назад уже нельзя. Надо допустить и признать эту свободу, как новый элемент, подобно тому как признают и допускают необходимость разных изменений – общественных и административных. На некоторые злоупотребления печатного слова надо уже смотреть как на необходимое зло. Злоупотреблений этих не желают оставлять без взыскания – хорошо! Но что считать за злоупотребления? В этом должно непременно умерить до последней крайности свою щекотливость и притязательность. Вообще, не должно показывать, что в печатном слове видят своего личного врага, как то делает нынешнее управление по делам печати. Вообще, на это дело нельзя смотреть полицейскими глазами»[754].
