В день свадьбы, поутру, собираются у жениха все родственники садятся ва стол и ставят свадебный каравай и пирог. Затем выпьют по два стакана пива и по два стакана вина, молятся иконам и едут за невестой, жених рядом с крестным (он же и тысяцкий, обязанный платить половину свадебных издержек), дальше сватья, а там остальные жениховы поезжане. Женихова пара, а подчас тройка, гремит тремя-четырься колокольцами. По приезде к невестину дому все идут с крестом и образом - на крыльцо в таком порядке: впереди дружки, за ними жених и тысяцкий, дальше сватья и, наконец, поезжане. Дверь заперта. Женихов дружка колотится с молитвой: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий!" до трех раз. За дверью отдают «аминь". Следуют вопросы из избы, делаемые кем-нибудь из родственников невесты, большею частию братом, и ответы брата жениха, в таком порядке:
«Что вы за люди?" — «Мы люди божьи да государевы".
«Зачем пришли?" — «По ваше сулено, по свое богосужено".
«Какой земли?" — «Российской".
«Какого царя?" — «Белого".
«Как его зовут и прозывают?" «Александр Александрович Романов".
«деточки?" — «Николай, Георгий, Ксения, Михаил, Ольга".
«Где столица?" — «В Питинбруги".
«Какой вы веры?" — «Самой истинной, православной".
«Не по новой?" — «По старой".
«Какой вы губернии" — «Архангельской".
«Какого уезда?" — «Мезенского".
«Волости и селения?" — «Усть-Цилемского".
Дальше следуют вопросы: как зовут жениха, отца его, мать, братьев, сватьев, дружек, поезжан. Разговоры идут добрых полчаса. Наконец их впускают в избу, сажают за стол по порядку и обносят вином и пивом, а за неимением последнего — квасом. Затем невесту, окончательно наряженную к венцу*, с накинутым через голову платком на лицо, выводят к жениху и передают ему из полы в полу конец накинутого ей на голову платка. Жених сажает ее рядом с собой за стол. Немного посидевши, встают; отец невестин спрашивает жениха: «Будешь ли кормить-поить, одевать-обувать и женой почитать?". По ответе "буду" начинается совершение обряда бракосочетания по старым книгам и старым обычаям; затем пир и угощение. Первыми рюмками обносят молодые и, подслащая, по обычаю, горечь вина поцелуями, получают от гостей деньги: 10, 15, 20, 25, 30 и иногда 50 копеек серебром. Мужчины при этом целуют молодую, а женщины молодого. Угостивши гостей, молодых уводят в дальнюю комнату; и пир в собственном смысле затевают уже на другой день в доме молодого и продолжают на третий в доме молодой.
Живут ли молодые согласно и честно? Хотя это дело домашнее и потому, как говорится, темное, но ответ на этот вопрос может дать смысл большей части песен, правда, неутешительный по отношению к нравственности усть-цилемских слобожан и слобожанок, тем более, что в иных местах пишущему эти строки таких песен находить не удавалось. Из 12 песен с подобным содержанием выбираем три с менее резкими выходками против супружества.
В одной из них заключительные слова, обращенные к отцу, такого содержания:
Не давай меня, батюшка, замуж;
Со тем своим мужем гулять нейду,
Про таво свово мужа постелю постелю —
В три ряда каменья накладу.
Во четвертый ряд крапивы настелю;
Со каменьица бока его болят,
Со крапивы бока спрыщевали.
Во второй молодец обращается к жене своей с такими словами:
Ты пустила сухоту
По моему по животу,
Рассеяла печаль
По моим ясным очам,
Заставила ходить по ночам —
Приневолила любить
Чужу-мужню жену.
Что чужа-мужна жена, —
То разлапушка моя.
Что своя-мужна жена, —-
Осока да мурава —
В поле горькая трава,
Бела репьица росла,
Без цветочиков цвела...
В третьей песне, между прочим, девущка, заявившая молодцу о том, что она его любит, на вопрос его «искренно ли?" — отвечает:
Я по совести скажу — одного тебя люблю,
А по правде-то скажу — семерых с тобой люблю.
Все остальные песни, собранные в Усть-Цильме и распеваемые обыкновенно девушками на вечеринках, не свидетельствуют о примерной чистоте нравов: шесть из них, более типичных, решительно не годятся для печати...
От болезней здесь умирают мало. Большею частию пристигает смерть на промыслах: в селении попадается очень много стариков, из которых многие сказывали, что им уже за седьмой, а иные, что и за восьмой десяток лет перевалило. Вообще печорские долголетия замечательны. В деревне Куе в устьях Печоры известны были старики Корепановы (муж и жена), пробывшие в сожительстве 70 лет, а у старухи в то же время жива еще была мать, пешком навещавшая дочь из деревни Никитц. При этом они высоки ростом, и 70-летние старики еще продолжают промышлять на Новой Земле. Заплативши известную, постановленную взаимными договорами, дань кому следует, усть-цилемы хоронят своих покойников ночью. Воют по их душенькам также невыносимо-раздражительным напевом и также поминают его кутьей в 3-й, в 20-й, в сороковой день, через год и так дальше, ежегодно в день смерти и в родительскую — Дмитриеву[58] — субботу, чтобы успокоилась его душенька, если только не кривил он ею при жизни, в торгах с самоедами. Эти, по страсти к вину, пьяными готовы продать за кубок (полштоф) водки целого оленя, пожалуй, чернобурую лисицу и даже весь свой годовой промысел, если у покупщика не дрожит рука и если кулак его здоровее кулака продавца — самоеда.
В последнее время сильно распространилась между усть-цилемами болезнь сифилитическая, перешедшая от самоедов, где почти все поголовно от колыбели заражены ею. Средств к лечению нет никаких, и потому она в тех местах всегда почти смертельна. О таком грустном факте я попечалился старику, навещавшему меня ежедневно и пившему со мной чай, но из своей чашки.
— Что ж делать? — отвечал он, — Божье, знать, на то попущенье за грехи восьмой тысячи*.
— А по мне, ты там как хочешь и что ни толкуй, старик, а тут виною раскол ваш...
— Ты что же это: может, думаешь, что мы свальному греху причастны?
— Ну уж это без всякого сомнения: к вам вон из Ижмы, что в свой дом, наезжают тамошние богачи.
— Ты мне об этом не сказывай, про ижемчей ты мне не сказывай! Это наши супостаты, супротивники мы с ними из старины во вражде, и дирались, крепко-накрепко дирались прежде, до смертного побития дирались. Теперь вот только нешто поулаживаемся промеж себя-то, миримся кое-как. Да и то нет: ижемцы назло славу это на наше пускают такую и соблазняют...
— Да ведь против этого, старик, есть пословицы хорошие, чай, сам знаешь?
— Ты это дело говоришь! Правда же твоя как перед Богом. Ты постой-ко, постой ты! Я вот тебе...
Старик, сделавши многозначителтное и важное выражение на лице, наклонился к самому моему уху и прошептал следующее:
— Поезжай, слышь ты, в Пустозерский Городок; там лучше. Там по Боге... Народ целомудренный. Там нет этого, что вон и в Ижме. И в Ижме этого нет! Одна только волостка-то наша и задалась такой праховой, будь ей пусто!..
Пустозерск давно манил меня в свою глушь и даль близким положением к океану и как городок, сохраняющий в обычаях много старины честной и неиспорченной, и насёленный добрым народом, сколько мог я судить по общим слухам. Наконец, любопытен он, как самое первое заселение новгородцев в двинской земле, сколько можно верить в этом народным преданиям и некоторым намекам, разбросанным в исторических документах.
27 декабря 1856 года я был уже там.
Первые впечатления в пути. — Городок летом. — Пустое озеро.— Предания об историческах ссыльных: Аввакуме, А. С. Матвееве, В. В. Голицыне, князе Щербатове. — Отводная квартира. — Дома пустозеров. — Непогода. - Рассказы о Новой Земле. — Китоловный промысел. — Котляна. — Правила её. — Лом омулей. — Занятия жителей. — Самоеды.
К Городку (так Пустозерск до сих еще пор известен между ближними и дальними соседями, другого ему имени нет) подъезжал я ровно в полдень. Солнце, не выходившее в тот месяц на горизонт, давало, от дальней зари на столько свету, при обильном подспорье необыкновенно поразительной белизны снегов, что Пустозерск виден был верст за десять. Обстоятельству этому способствовало еще и то главное, что городок лежит на открытом, ровном месте, и лес, казавшийся только издали лесом, на самом деле был приземистый кустарник — сланка (ивняк, почти наполовину с можжевельником), не свыше полутора аршин в вышину. Виделись церковь, крыши домов после двухсуточного созерцания снегу да снегу да того же убогого леса, в котором залегала узенькая, почти тропа, полоса дороги. Мы то и дело цеплялись санями за сучья, то и дело отряхалисъ, помахивая мордами, хохлатые лощаденки наши от валившегося на них снега. Мы выехали на озеро Пустое, давшее свое имя селению, — Пустое потому, что нет на том полуострове, где оно выстроилось, ничего, кроме бугров да моху, да кое-где несчастного мелкого кустарника; кругом лежит мертвая тундряная степь. Кругом мелкие озера, местами песчаные, довольно высокие бугры. Кое-где они окружают какое-нибудь небольшое озерко или глубокую рытвинку и издали кажущиеся укреплениями с башнями странной формы. На них едва держатся корнями малорослые деревья. Северные ветры нанесли сюда песок с берегов Печоры, нарыли глубокие ямы и подкопались под корни чахлых полярных растений. Городок расположился на довольно приметной возвышенности Городенкого озера шириною около 700 сажен. С северо-запада он засыпан песками, другая половина — болото и целые озера грязи. Через них между домами устроены, еще со времен воеводства, деревянные мостики. Таков летний вид Пустозерска, — по сообщениям <тех>, кто видал этот городок в ту пору года. Уверяют они, что от церкви на озеро вид очень красив, но селение одолели пески, которые до половины занесли кладбищенскую Георгиевскую церковь. Бури разрывают могилы и обнажают гробы. Весною Печора делает Городок островом, чему помогает и его семиверстное озеро, обильное рыбой.
