В это время (в феврале) к берегам Крыма выехал со своими бандитами ген. Покровский. Безработный кондотьер предложил крымским генералам выловить мятежного капитана. Но, едва он высадился в Ялте, Орлов арестовал его, не причинив, впрочем, никакого вреда генералу-от-виселиц.
Когда против Орлова двинули значительные силы, он ушел в горы и скитался там весь 1920 год.
— Еще новый зеленый! — не без удовольствия сообщали демократические газеты.
Мы стояли в Георгие-Афипской. На севере, у Кубани, грохотали орудия красных; на юго-востоке, в предгорьях, зеленая армия Пилюка и других знаменитостей бомбардировала бегущие обозы и войска.
Ген. Сидорин отправил к ним для переговоров начальника политической части штаба Донской армии сотника графа Дю-Шайла, эс-эра. Возвратившись, этот посол сообщил, что зеленые стоят вполне на эс-эровской платформе, подлинные демократы, враги большевиков и контр-революционных генералов.
Однако эти единомышленники казачьих демократов почему-то отбивали казачьи обозы, грабили беженцев, обстреливали донские части и т. д.
Черноморская губерния все время зеленела, а теперь совсем заэс-эрила. Добровольческий режим до того замучил здешних крестьян, что они с великой радостью давали убежище и считали своими друзьями всех, кого преследовала Доброволия, будь то остатки большевистских отрядов, дезертиры или уголовные преступники. Когда Доброволия расшибла голову на Украине, в Черноморской губ. воцарилась анархия. Эс-эры Филипповский и Воронович поспешили придать ей эс-эровскую окраску.1 Они наспех сфабриковали какой-то съезд советов, который постановил объявить, — не много, не мало, — независимую черноморскую республику, завязать сношения с соседними государственными образованиями и начать наступление на Новороссийск.
Куда ни взглянешь, у демократического казачества везде союзники: Колька Орлов, сотник Пилюк, Филипповский и Воронович, эс-деки Грузии. Это ли не залог скорого торжества в России демократических идей!
Казачьи политики до конца жили в эмпиреях, а не в окружении действительности. Сидорин доказывал «хузяевам» бессмысленность разрыва с Деникиным и предостерегал от увлечения Грузией;
Черносотенная пресса, чтобы дискредитировать черноморское эс-эровское движение и придать ему большевистскую окраску, сообщила, что главным воротилой в Сочи является эс-эр Питирим Сорокин (профессор Петроградского университета), командированный из Москвы.
Но в Георгие-Афипской так и не могли решить, куда итти донскому казачеству. Предоставленное самому себе, оно катилось по инерции к морю. Мимо нас тянулись бесконечные вереницы всадников и пеших. За день их проходили тысячи.
Сколько живой силы! Сколько еще вполне здоровых, боеспособных людей! Нет, не количеством победили большевики белых, а революционным энтузиазмом и организованностью!
На станции скопилось такое множество поездов, что ни один из них не мог двинуться дальше по загроможденным путям. Пришлось произвести расчистку, сбросив под откос сотни полторы вагонов. Несколько поездов отправили в Новороссийск под охраной бронепоездов. Братья зеленые, число которых увеличивалось за счет своих же казаков, беспрерывно переходивших к ним, только тогда держались на почтительном расстоянии от железной дороги, когда видели жерла пушек.
Начался голод. Станицу объели очень быстро. Хлеб не всегда удавалось достать. Про горячую пищу забыли. И все страстно жаждали конца этому великому безумию.
Благодушно себя чувствовали шустрые люди, которые запаслись спиртом в Екатеринодаре при разгроме склада. Отойдя в сторонку, они пили мертвую под неистовый грохот орудий.
Вон на шпалах развалялся ражий детина. Это персона: член Круга, от станицы Березовской. Законодатель только-что пропустил целый стакан чистого, неразбавленного, спирта и философствовал в компании молодых казачат:
— Я что? Народный избранник! Да-с, народный избранник, чорт вас всех съешь с потрохами. А допрежь того — в цирке Чинизелли акробатом служил. Разные фокусы могу отмочить. Революция стряслась, новый фокус выкинул: из акробата законодателем стал. Потому у нас на Дону демократия. Приехал в свою с дула заряжаемую господа бога нашего станицу Березовскую, стал всенародно номера показывать. Диву дивится народ. А тут выборы в Круг. Кого выбирать? Знамо дело, питерца! Он всякую науку произошел, в столице жил, людей видал, все знает. Во какой! Теперь и к Труцци не пойду, и к Соломонскому[311] не желаю. Теперь бы ежели что, — в Думу Государственную. Демократ я, во что! На Янова чихал, и на Харламова, чортова кадета, мне наплевать. Самому Краснову не уважу. Потому наша хопра[312] — демократы сто первой пробы.
Здесь, на глазах Сидорина, их, законодателей, пока еще не били.
Зато впоследствии, > во время странствований по черноморскому побережью, казачья плеть проехалась не по одной законодательной спине.[313]
7 марта административной части штаба было объявлено, что завтра она должна покинуть вагоны и отступать пешим порядком. Подводы будут предоставлены только для вещей. Цель такого распоряжения: сохранить обоз на случай, если будет решено двигаться через горы в Туапсе.
Взбунтовались старики. В штабные вагоны набилось много штаб-офицеров, негодных для фронта и числившихся в резерве. Одни ранее служили на Дону по административной части, другие — в военно-полевых судах и т. д. Часов в девять вечера они поймали между вагонами дежурного генерала (начальника административной части) Рыковского и заголосили:
— Мы не в состоянии двигаться… Куда нам… Мы пропадем. Доложите Сидорину, чтобы нас отправили поездом в Новороссийск.
— Я не могу, не могу, — затараторил суетливый генерал. — Я исполняю распоряжения командарма.
— Полно… Ведь вы свои люди: он ваш племянник… Одна лавочка.
— Прошу без оскорблений. Будет так, как приказано.
— А! Хотите бросить нас на произвол судьбы… Сами, небось, улепетнете. Вожди! Замарали нас, выпачкали в грязи, а теперь оставляете на расправу большевикам… Знали бы раньше…
Начался шум, послышались угрозы. Рыковский поспешил скрыться в свой вагон. На утро — последний драп.
Драп по грязи, по всплывшей степи, под мартовским дождем.
Пешком старики, пешком женщины.
Мне и тут улыбнулась судьба. Наш следователь, есаул Калмыков, всеми правдами и неправдами ухитрился довести с Дону до Георгие-Афипской пару своих лошадей, из которых одну предоставил в мое распоряжение.
Когда мы выступили, красные переправлялись через Кубань.
Ген. Мандель, начальник донской бронепоездной бригады, руководивший взрывом моста, не сумел даже этого сделать как следует. Красные под лютым обстрелом ухитрились починить мост. Деморализованные донцы, увидя, что красные переходят через реку, в панике бежали.
Теперь командующий красными войсками составил вперед на неделю расписание побед и сообщил в Москву, когда победоносно вступит в Новороссийск.
Белых армий более не существовало. Остатки добровольцев, пробиравшихся к Новороссийску параллельно берегу Азовского моря, давно уже прекратили всякие боевые действия. Донцы катились колоссальной лавиной, никем не управляемые, не зная, куда они бегут и какова конечная цель их бегства.
Строевые части перегоняли свои обозы, штабы оказывались в передовой линии. Беженцы сплошь и рядом не могли распознать, кто скачет рядом с ними, свои ли, красные или зеленые. Все сбилось в чудовищную кучу.
Орудия и рядом с ними стада овец. Тут пала лошадь, там издыхает верблюд. Десятки и сотни повозок застревают в грязи и безжалостно бросаются со всем добром на произвол судьбы.
Винтовки, как мусор, валяются на земле.
— Чорт еще вас навязал на нашу шею! — злобно выкрикивают нервные люди по адресу калмыков, запрудивших всю степь.
От них нет проходу, нет проезду. Их допотопные арбы, запряженные волами, тащатся по железнодорожному полотну, разбивая его до основания, по обочинам, в стороне полотна, в двадцати саженях от него, везде, где только может ступить нога скотины. Аварии у них на каждом шагу. Сломается дощатое колесо, и конец движению. Желтолицая семья знает, что теперь ее ждет верная голодная смерть.
— Цоб-цобе!
— Цоб-цобе!
Этот пронзительный крик на волов и сопутствующий ему свист бича режут уши. Печальная картина бегства! Убийственна музыка драпа.
Полковница Т-ва, по первому мужу светлейшая княгиня Ливен, месит грязь подле своей телеги. Молодая, но желтая, поблекшая. В платке, в высоких мужских сапогах.
Кто бы признал ее за бывшую княгиню, да еще светлейшую?
Подол ее юбки треплется в липкой кубанской грязи. Вот она зацепилась за колючий кустарник. Задирается и трещит юбка. На кустарнике остается длинный лоскут.
