Разъединительные тенденции проявились уже в ходе Демократического совещания во второй половине сентября 1917 года, а затем в октябре, во время недолгой работы Совета республики. Так называемый предпарламент был образован на срок до проведения выборов и созыва Учредительного собрания, с тем чтобы укрепить коалиционное Временное правительство и предоставить трибуну для противостояния большевизму[1423]. Само понятие «предпарламент» было позаимствовано из истории германской революции 1848 года. Правда, многих смущало, что немецкий предшественник оставил по себе нелестную память полной бездеятельностью и неудержимой болтовней (так охарактеризовал его К. Маркс)[1424]. В 1917 году в России исторические аналогии оправдались. Набиравшие силу большевики после выступления Л.Д. Троцкого, красовавшегося на трибуне в рабочей вязаной куртке, вообще покинули заседание. Учитывая совещательный характер органа, они именовали его новым изданием булыгинской думы 1905 года[1425]. Левые эсеры вышли из общей эсеровской фракции Совета республики, и на повестке дня оказался вопрос об их уходе из партии[1426]. Упоминавшийся выше П. Сорокин даже прогнозировал, что эволюция партийного размежевания должна дойти до своего логического завершения и вскоре на политической арене страны появятся новые блоки, составленные из представителей разных партий[1427].
Однако уровень сплоченности этих потенциальных новых партий был явно неодинаков. Как заметил Д. Философов (соратник четы Мережковских), большевики и их союзники – куда более реальная сила, чем проправительственные оборонцы. В отличие от последних большевики ни перед чем не собираются останавливаться и ведут себя так, будто власть уже у них в руках. А вот поведение Церетели, Скобелева, Авксентьева, Дана и других, продолжал Философов, не может не разочаровывать. Всю свою жизнь с величайшими страданиями они добивались власти, а теперь не знают, как ее применить. Лично мужественные люди демонстрируют «всю меру интеллигентской беспомощности и трусости». Весьма уместно было и напоминание Философова о том, что всякая власть не только милует, но и карает. Поэтому он сожалел об удалении из правительства Б. В. Савинкова, которого ценил как человека воли и решительного действия, для которого свобода и оборона России – не прекрасная маниловщина, а исполнение сурового и жесткого долга[1428]. Даже победитель корниловского мятежа премьер Керенский был уже не в состоянии выполнить какую-либо объединительную миссию. Как с иронией говорили в октябрьские дни, «раньше у нас была Александра Федоровна, а теперь – Александр Федорович!»[1429] Нельзя не отметить и парадоксальность отношения противников большевиков к бурному росту их влияния. Общественность считала, что победа большевиков не только неизбежна, но и полезна для всей русской жизни. Многие, включая бывших членов Государственной думы, буквально ждали большевистского восстания, которое, по распространенному убеждению, наконец встряхнет все здоровые силы[1430]. Люди, как правило, пребывали в уверенности, что большевики пробудут у власти месяца два, а затем маятник качнется обратно и Россия сумеет найти правильный путь[1431]. Потому, когда в середине октября группе петроградских дельцов было сделано предложение «убрать» Ленина и Троцкого, они наотрез отказались финансировать это мероприятие[1432].
Подводя итоги, следует дать общую оценку корниловским событиям. В современной историографии намечается пересмотр традиционных оценок этой драматической страницы в истории революции. Как известно, одна из таких оценок была представлена непосредственно Керенским, который выставлял Корнилова заговорщиком. Эта версия получила самое широкое распространение, поскольку большевики остро нуждались именно в такой интерпретации конфликта. Лишь заинтересованный ленинский взгляд устремлялся гораздо дальше. Вождь Октябрьской революции, не отягощая себя изучением фактической стороны дела, объявил заговорщиками как Корнилова, так и самого Керенского. Он не делал различия между ними («Керенский – корниловец, рассорившийся с Корниловым случайно»[1433]), поскольку оба стремились к диктатуре и оба были наймитами иностранной буржуазии, обслуживавшими интересы мирового капитала. И большой разницы в том, кто в итоге взял верх, с точки зрения вождя большевиков, не было. Эти взгляды, естественно, всячески развивала советская историография, позаимствовав из левой прессы тех дней сам термин «корниловщина». Отсюда неизбежно следовало преувеличение масштабов заговора: большая победа должна преодолевать большие препятствия.
«Вся сила богатства встала за Корнилова, а какой жалкий и быстрый провал!»[1434]
– воскликнул Ленин, и советская историческая наука навсегда осталась в этой парадигме. С другой стороны, зарубежная историография точно так же раздувала масштабы корниловских событий, поскольку была одержима поиском альтернативы большевизму. Идеологическая запрограммированность – как в первом, так и во втором случае – не способствовала качеству исследований. Отрадно, что в последние годы выработались новые подходы, основанные на более широком круге источников, в частности на материалах чрезвычайной следственной комиссии по делу Корнилова, которые пока нельзя назвать полностью освоенными. Исследователи, занимавшиеся их публикацией, склонны утверждать, что никакого заговора ставки против Временного правительства вообще не существовало[1435].
И действительно, мнение, будто бы Корнилов вынашивал планы самостоятельного заговора, не выдерживает критики.
Разумнее действия генерала рассматривать в контексте общего с Керенским стремления ограничить влияние Совета. С одной разницей: премьер намеревался вогнать Совет в жесткие рамки, а главковерх – разогнать вообще. После решения этой, вне всякого сомнения, общей для обоих задачи вставал вопрос об устройстве будущего правительства, свободного от влияния советских деятелей. И вот здесь начинались куда более серьезные расхождения. Корнилов опирался на возможности питерских финансистов, чьи интересы были слабо представлены в публичной политической сфере. И будущий кабинет они собирались формировать не из общественно-политических деятелей, а преимущественно из профессионалов-технократов. Это, кстати, вполне соответствовало имиджу Корнилова, который сознательно позиционировал себя в качестве общенационального, а не партийного лидера. С другой стороны, национальный вождь должен собрать под свои знамена как можно больше здоровых сил. Ради этого и велись вялотекущие переговоры с московской элитой – давней участницей открытого политического процесса. Причем инициатива объединения принадлежала не Москве, и купеческая знать это очень хорошо осознавала. Ее интересы в финальной части переговоров представлял В.Н. Львов (он вместе со своим братом Н.Н. Львовым пользовался благосклонностью московских дельцов). Важно подчеркнуть, что В.Н. Львов был посредником между купеческой знатью с одной стороны и обоими главными действующими лицами, Керенским и Корниловым, – с другой. (Посредником между Керенским и Корниловым был Савинков, а уж никак не В.Н. Львов, озабоченный прежде всего продвижением московских интересов.) Однако премьер не мог воспринимать визиты Львова в ставку иначе как попытку московской буржуазии договориться с Корниловым, и это крайне его насторожило. А арест Львова, оттолкнувший москвичей от участия в намечаемом деле, сыграл на руку Керенскому. К тому же премьер прекрасно знал, как относится к нему деловой Петроград, и ничего хорошего от него не ждал. Поэтому, разбив национальное единение в корниловском исполнении, он немедленно приступил к единению всех здоровых сил вокруг себя. И начал с того, что первым протянул руку московским дельцам.
Таким образом, корниловские события нельзя объяснять исключительно борьбой двух личностей. В них выразилось давнее соперничество питерского и московского буржуазных кланов. Провал генерала Корнилова стал следствием его неудачной попытки объединить их стремления. Керенский не допустил этого, оказавшись более изощренным политиком.
Выделение противоборства питерской и московской финансово-промышленной группы в качестве самостоятельного объекта изучения позволило лучше уточнить некоторые моменты отечественной истории. Изложение перипетий борьбы за контроль над конкретными активами, за обладание более прочными коммерческими позициями, разумеется, являлось необходимой, но далеко не главной целью предпринятой работы. Гораздо более существенное значение имело выявление тех двух моделей политического поведения, в рамках которых отстаивали свои политико-экономические интересы питерский и московский кланы. Разность их стратегий основывалась на различных представлениях о том, каким образом должна идти модернизация страны, насколько та или иная ее логика приемлема для российских условий и менталитета.
