Между тем они нанесли катастрофическое поражение французам. Их задержка в Вими была вызвана двумя причинами: во-первых, они ожидали, что британская бомбардировка будет более длительной, и поэтому контратакующим дивизиям не хватило времени, чтобы выдвинуться вперед и вмещаться в ход сражения; во-вторых, катастрофическая нехватка дивизий в секторе Вими-Аррас. Компенсацию за это французы ощутили на Шемн-де-Дам, где были собраны пятьдесят контратакующих германских дивизий позади двадцати одной на передовой. Если немцы были ошарашены в Вими-Аррас, то ничего подобного не случилось на Эне, где очевидность подготовки крупного наступления предупредила немцев о намерениях Нивеля Кроме того, явно неудачно действовала система безопасности. Были захвачены документы, и был небрежный разговор в тылу.
Так или иначе немцы получили достаточно предупреждений относительно плана rupture (прорыва) Нивеля, Они также воплотили свою новую схему "обороны в центре", разработанную полковником фон Лоссбергом, которая оставляла линию фронта почти пустой, за исключением наблюдателей, в то время как "промежуточную зону" позади нее удерживали пулеметы, размещенные в дотах или импровизированных позициях, устроенных в воронках от снарядов. Артиллерия поддержки между тем располагалась не на передовой, а случайным образом в тылу, в то время как реальной силой обороны были резервы, размещенные позади зоны поражения артиллерии, в 10 — 20 километрах от передовой. Такая схема размещения стала приговором для плана Нивеля, согласно которому от французской пехоты требовалось пересечь сначала первые три тысячи метров фронта "Дамской дороги", крутой, лесистый уклон, усеянный входами в естественные пещеры, за три часа, затем еще три тысячи метров, по противоположному склону, где они неизбежно выходили из поля зрения своей артиллерии поддержки, за следующие три часа, и последние две тысячи метров за два часа. Если даже полностью исключить те трудности, которые должны были встретиться на протяжении этих 8 километров — первоначальное сопротивление немцев, переплетения проволоки, пулеметы, локальные контратаки — существенная слабость плана Нивеля заключалась в том, что энергия его первого этапа должна была быть растрачена на участке, от которого оставалось еще почти два километра до настоящих укреплений немцев. Если же, несмотря на все это, французское наступление и, что более проблематично, нападающие, успешно достигали своей конечной цели, они должны были немедленно оказаться перед свежими войсками, которым они, исчерпав свои силы, уже вряд ли смогли бы оказать сопротивление.
Тем не менее, в уверенности Нивеля в успехе прорыва было нечто такое, что передалось его солдатам. Генерал Э. Л. Спирс, британский офицер взаимодействия, описывает сцену на рассвете 16 апреля на линии начала атаки: "Трепет чего-то вроде удовольствия, возбуждение оптимистичного ожидания пронизывали войска. Меня окружали улыбающиеся лица мужчин, их глаза сияли. Видя мою униформу, некоторые солдаты пылко обращались ко мне: "Немцам здесь не устоять… уж, не больше, чем перед вами в Аррасс. Они ведь там побежали, не так ли?" Эффект от бодрых голосов усиливали блики света, танцующего на тысячах синих стальных касок". Когда настал час атаки, пехота смолкла в ожидании, пока артиллерия, которая должна была огромными прыжками переносить вперед заградительный огонь, тем самым обеспечивая продвижение пехоте, начнет свою работу. "Начало казалось удачным, — вспоминает Спирс, — немецкий заградительный огонь производил впечатление неровного и нерегулярного. Сотни золотых вспышек возникли над вражеской линией. Они увидели волну наступления французов и вызвали на помощь орудия… Почти сразу, хотя, возможно, это только показалось, огромная масса войск в пределах видимости начала перемещаться. Длинные, узкие колонны ползли к Эне. Вдруг словно ниоткуда появились несколько "семьдесятпяток", проскакали галопом вперед, лошади вытянулись, возницы выглядели так, будто рвались к финишу на скачках. "Немцы бегут, орудия продвигаются", — ликующе кричали пехотинцы. Затем полил дождь, и стало невозможно сообщить, как развивалось наступление.
Не только дождь — дождь со снегом, слякоть, снег и туман, погода, столь же ужасная и холодная, как в первый день сражения в Аррасе, — сделали невозможным нанести на карту развитие наступления. Сама линия сражения распадалась, так как немецкая оборона вступила в действие. "Стремительный темп наступления нигде долго не удержался. Началось явное замедление движения, а потом и вовсе остановка войск поддержки, которые нажимали неуклонно со времени начала. Немецкие пулеметы, разбросанные по воронкам от снарядов, сконцентрированные гнездами или неожиданно возникавшие на входах в глубокие блиндажи или пещеры, взяли страшную плату с войск, которые сейчас карабкались по изрытым холмам".
Сверхбыстрый темп продвижения заградительного огня, который должен был защитить пехоту, оставил позади пеших солдат. "Везде была одна и та же история. Волна атакующих захватила самые удаленные точки, затем замедлилась, не в состоянии следовать огню заграждения, который, развив скорость до сотни метров в три минуты, зачастую вскоре исчезал из поля зрения. Как только пехота и артиллерия оказались разобщены, германские пулеметы… открыли огонь, часто одновременно с фронта и с флангов, а иногда и сзади… На крутых откосах Эны войска, даже в отсутствие сопротивления противника, могли продвигаться только очень медленно. Местность, разбитая взрывами, представляла собой серию скользких наклонных плоскостей, где можно было с большим трудом, если вообще возможно, найти точку опоры. Люди ползли вперед, цепляясь за обрубки деревьев, после чего были остановлены проволочными заграждениями всевозможного вида. Тем временем подкрепление скапливалось в штурмовых окопах; каждые четверть часа подходил свежий батальон. По мере того как ведущие волны останавливались, в отдельных случаях в нескольких сотнях, редко тысяче метров, создавался затор… Если бы германская артиллерия была столь же активна, как и их пулеметы, бойня, которая происходила на передовых позициях, повторилась бы в отношении беспомощных людей в переполненных окопах и на тропинках, ведущих в тыл".
Бойня была основательной. Манжен, суровый колониальный солдат, командующий Шестой армией, атакующей левую оконечность хребта, услышав, что его войска, включавшие его собственных колониалов и ветеранов 20-го "Железного" корпуса, остановились, приказал: "Там, где проволока не перерезана артиллерией, ее должна перерезать пехота. Земля должна быть занята". Это был совершенно бессмысленный приказ. Танки могли бы перебить провод, но ни один из 128 маленьких двухместных танков "Рено", первоначально использовавшихся французами в сражении, не достиг немецкой передовой. Почти все завязли в грязи и забуксовали на подступах. Сама по себе двинулись не более чем на 600 ярдов; на третий день была достигнута "Дамская дорога", пересекающая хребет; на пятый день, когда потери составили уже 130 тысяч человек, наступление было окончательно прекращено. Потери были несколько скомпенсированы достижениями, включая 28 815 пленных и проникновение на шесть километров на тридцатикилометровом участке фронта, но глубокие немецкие укрепления остались нетронутыми. Это никоим образом не было прорывом, никакой реализации обещанного Нивелем rupture. 29 апреля он был отстранен и заменен Петэном. Потери французов, включавшие 29 тысяч убитых, не могло быть заменены.
То же касалось, по крайней мере на время, боевого духа французской армии. Почти немедленно после неудачного наступления 16 апреля началось то, что командование знало как "случаи коллективной недисциплинированности", а историки назвали "мятежами 1917 года". Никакая словесная форма не определяет так точно суть происшедшего, которое лучше идентифицируется как своего рода военная забастовка. "Недисциплинированность" подразумевает отказ подчиняться приказам. "Мятеж" обычно влечет за собой насилие против старших по званию или положению. Однако приказы, по большому счету, в целом выполнялись, не было и никакого насилия "бунтовщиков" против их офицеров. Наоборот, странное взаимное уважение характеризовало отношения между отдельными солдатами и старшими по званию в течение всего "мятежа", как если бы обе стороны признавали сами, что являются взаимными жертвами страшного тяжелого испытания, которое просто сильнее ощущалось внизу пирамиды. Солдаты жили хуже, чем офицеры, ели худшую пищу, реже получали увольнение. Тем не менее, они знали, что офицеры разделяли их трудности и на самом деле несли даже большие потери. Даже в тех частях, где дело дошло до прямой конфронтации, как в 74-м пехотном полку, "мятежники" давали понять, что они не хотят причинить своим офицерам "никакого вреда". Они просто отказались "возвращаться в окопы". Это была экстремальная манифестация протеста. Общим настроением всех, кто в ней участвовал, — а они включали солдат пятидесяти четырех дивизий, почти пол-армии, — было прежде всего нежелание, если не отказ, принять участие в новой атаке, но также патриотическая готовность удерживать фронт при атаках неприятеля. Были также особые пожелания: больше отдыха, лучшая пища, больше поддержки для солдатских семей, прекращение "несправедливости" и "бойни", "мир". Эти требования часто перекликались с требованиями участников гражданских забастовок, волна которых весной 1917 года была вызвана высокими ценами, негодованием на тех, кто наживается на военном положении, и уменьшающейся перспективой заключения мира. Гражданские протестующие ни в коем случае не требовали мира любой ценой, тем более ценой победы Германии. Они жаловались, что "в то время как люди должны работать до смерти, чтобы наскрести жалкие крохи на жизнь, боссы и крупные промышленники наращивают жир".
