Из донесения немецкого командования: „В отношении состояния школьной системы также нельзя сказать ничего нового. Жалкие попытки изменить что-либо в сфере школьного образования были задушены все теми же проблемами: крайне тяжелое продовольственное положение и холод. Также сказывался недостаток преподавательского состава“.
Детей, пришедших в школу, раздевали и искали вшей. Немцы боялись тифа. Евгения Павловна помнит учителей Ольгу Ивановну Кирк и Эльфреда Яновича (фамилия стерлась из памяти) – эстонца по национальности. Учили читать, писать, преподавали Закон Божий. За провинности били розгами. После войны эти учителя были арестованы как пособники немцев. Когда пришли немцы, то нашлись предатели, и советских активистов расстреливали. Кто-то их выдал. Были люди, как финны, так и русские, которые добровольно предлагали свои услуги немцам. Во многих сообщениях руководителей партизанских отрядов в Ленинградской области говорится о том, что успешнее всего немецкая пропаганда работает там, где в деревнях финское и эстонское население. Отношение немцев к финнам было лояльное.
Приказом немецкого командования 18-й армии была объявлена перепись немецкого, финского и эстонского населения с целью обеспечения их продовольствием. „Регистрация эстонцев и финнов в компетенции 18-й армии закончилась. В общей сложности было зарегистрировано 11 415 эстонцев и 64 800 финнов. Изменение этой цифры возможно лишь в малой степени и связано лишь с тем, что за пределами собственно зоны боев, где был запрет на переселение, все еще существовала некоторая миграция“.
Финские дома не разрушали и не грабили. У Вороньей горы, на левой стороне железной дороги по направлению к Гатчине, всех отселили, а дома снесли в целях безопасности. Немцы на горе устроили наблюдательный пункт, с которого просматривался весь Ленинград. Осенью 1943 года немцы начали отправлять местных жителей к себе в тыл. Отправили и семью Евгении Павловны в Литву. Там они прожили 8 месяцев. Потом погнали в Германию, в г. Вайден. Там наши люди жили в лагере. Взрослых днем уводили на работу, а дети оставались в лагере. Детей было 40 человек. Однажды пришел полицай и сказал: „Дети, одевайтесь красиво, мы пойдем в цирк“. Но приехали местные бауэры (фермеры) и стали покупать себе детей для работы. Остались только 2 девочки, которых никто не взял, такие они были слабенькие, – вдруг еще по дороге умрут. Одной из этих девочек была Женя. Когда родители вернулись, они устроили страшный шум. Кое-кого из детей удалось вернуть. Так вернули детей семьи Козловых, которые тоже были родом из Дудергофа. Остальные дети так и пропали. В Вайдене все проживающие в лагере чуть не попали в газовую камеру. Всех привезли на место, раздели, и мужчин, и женщин, и детей. Построили перед воротами камеры, но двери почему-то не открылись. Всю толпу погнали обратно, приказали одеться. В августе 1945 года семья Жени уже была в Дудергофе. Дом их почти разобрали. Уже дома они узнали, что старший брат Дима жив и служит в Левашове» [158].
Отметим, что политика немецких властей действительно различалась по отношению к русским и финским и эстонским семьям. Финны и эстонцы находились в привилегированном положении. У них впоследствии возникла возможность переселиться на территорию Финляндии. Что же до активного сотрудничества с врагом, то тут, как мы видим, большой разницы в связи с национальной принадлежностью не было.
Есть в нашем распоряжении и воспоминания Ирины Ивановны Синьковской, проживавшей в годы оккупации в Красном Селе. Хоть в те годы она была малолетней, еще не ходила в школу, тем не менее ее воспоминания доносят события, сохранившиеся в исторической памяти семьи:
«Когда началась Великая Отечественная война, мне не было и трех лет. Я воспроизвожу печальную картину нашей жизни в оккупированном немецкими войсками Красном Селе по рассказам моих старших родственников. До войны наша семья проживала на улице Советской, дом № 12 (ныне – ул. Восстановления, 27).
Дом был на две семьи. В одной половине жили мы, в другой – брат отца со своей семьей. Отец мой, Иван Александрович Чуйкин, работал в охране одного из предприятий Ленинграда. Мать, Анна Васильевна, до замужества Пасторова, занималась домашним хозяйством и воспитанием детей. Брат Евгений и сестра Юлия учились в школе № 1 (здание школы не сохранилось). В сентябре 1941 года, когда шли бои за Красное Село при наступлении немцев, мы прятались в подвале каменного дома на проспекте Ленина (ныне дом № 93). Когда бои затихли, мы вышли из подвала и увидели, что немцы заняли Красное Село. Оккупировав наш город, они занялись грабежом, отбирали у местных жителей продукты питания, вещи, которые им понравились, вселились во многие дома, выгнав из них красноселов. В одну половину нашего дома вселилась группа солдат, вторую половину дома оставили нам. В первые дни пребывания в нашем доме они говорили: „Через три дня Ленинград будет занят нами“. Эти солдаты, видимо, были заняты на тыловых работах, так как по утрам они уходили, а по вечерам возвращались. Они жарили себе картошку на сливочном масле, рассматривали фотографии своих близких. Нам они никакого неудобства не причиняли. Меня иногда брали на занимаемую ими половину, угощали конфетами. Надо сказать, что они не отбирали у нас картошку (были среди немцев исключения). Мы первую военную зиму питались картошкой, а весной собирали капустные листья на бывшем колхозном поле и пекли из них лепешки. Из лебеды тоже пекли лепешки. Одни из домов на Колхозной улице (ныне улица Лермонтова) немцы заняли под кухню. Дети постоянно ходили к этой кухне и ждали подаяния от поваров. Однажды на кухне пекли блины. Поминали они кого-то из погибших из командного состава. Неудавшейся формы блины повар бросал стоявшим за окном детям. Моему двоюродному брату Николаю тоже достался блин. От съеденного на истощенный желудок блина он почувствовал себя очень плохо. Спасло его от худших последствий то, что он выпил большое количество кипяченой воды. После этого случая он никогда в жизни блинов не ел. С этой же кухни немцы возили пищу на передовую в повозке, запряженной двумя лошадьми. Однажды солдат, возивший пищу, вернулся на одной лошади и испуганно повторял: „Русские стреляли…“. Оказалось, что вторая лошадь была убита в перестрелке. На Бумажной фабрике немцы устроили электростанцию. Котельную топили углем. Из трубы шел черный дым. Советская артиллерия производила выстрелы по фабричной трубе, но труба оставалась невредимой. Снаряды взрывались в озере вблизи фабрики. Мои братья Евгений и Николай ловили глушенную рыбу. Она служила нам подспорьем в питании. Советская дальнобойная артиллерия систематически обстреливала немецкие объекты, большинство которых располагалось среди домов красноселов. От такого соседства, к сожалению, страдали и мирные жители. Например, в доме напротив нас жили немецкие офицеры. Они оборудовали под домом бункер и спасались в нем при обстрелах. Снаряды, предназначенные дому, где размещались немецкие офицеры, рвались у нашего дома. Одним из осколков была ранена моя мама. Она скончалась в больнице от заражения крови. Самый страшный взрыв произошел осенью сорок второго года, когда советской артиллерией были взорваны немецкие вагоны с боеприпасами, находившиеся у железнодорожного вокзала. От этого взрыва рухнул вокзал, железнодорожные шпалы летели до Троицкой церкви, в домах Фабричного поселка выбило окна и двери. Наш дом тоже трясло. Со стола упал самовар, и я со стула. В последних числах августа 1943 года большую часть населения Красного Села немцы отправили кого в Прибалтику, а кого в Германию. Наша семья была отправлена в Латвию» [159].
Еще воспоминания – Щекиной Нины Ивановны в записи Н. С. Эшимовой:
«Наша семья проживала тогда на улице Красного пахаря (ныне улица Гвардейская) в доме под № 34.
Во время боев за Красное Село наша семья и жители соседних домов прятались в окопе. Запомнились озабоченные взрослые и притихшие дети. Вышли из окопа, когда затих бой. По улицам Красного Села уже вышагивали немецкие солдаты с автоматами. Оккупировав Красное Село, немцы сразу ввели трудовую повинность. Красноселы вынуждены были выполнять различные работы, необходимые оккупантам. Мама работала на ремонте дороги, идущей от Красного Села на Пушкин. За работу получала одну буханку хлеба на неделю. В запасе продуктов питания у нас не было, так как оккупанты отобрали у нас и вещи, которые им понравились, и продукты. Наступил самый страшный бич оккупации – голод. Мы, дети, выпрашивали подаяние на немецких полевых кухнях, искали что-нибудь съедобное на помойках. Иногда немецкие офицеры давали нам объедки. Питались мы съедобной травой. Однажды мой брат отравился травой несъедобной. Его лечили в больнице. Немало людей умерло от голода. В доме № 99 (за нынешнем магазином «Здоровье») поселились беженцы из Лигова и Горелова. Людей, находившихся при смерти от голода, немцы выносили на чердак умирать. Местные жители хоронили своих умерших близких в зимнее время просто в снег. Копать могилы сил не было. Весной, когда снег растаял, немцы заставили зарыть гробы в землю. У входа на кладбище была сторожка. До войны в ней продавали похоронные принадлежности. Немцы выломали в сторожке пол и туда бросили умерших людей. Позже они разобрали сторожку на дрова. Я видела, как немцы возили на повозках умерших людей на кладбище, одежды на них не было. Весной 1942 года немцы ввели карточки на хлеб. Сколько граммов на человека полагалось, я не помню. Немцы семью из дома выгнали, как и многих других местных жителей. В наш дом вселились румыны, воевавшие на стороне Германии. Выгнанные из своего дома, мы поселились в одном из домов вблизи кладбища. В 1941 году немцами была открыта школа для русских детей. В этом здании до войны находилось отделение милиции (ныне на данной территории расположен хозяйственный магазин). В школе нам преподавали немецкий язык, устный и письменный, Закон Божий. За провинности было наказание – розги. Одна ученица украла в школе чернила. За это получила 25 розог. Летом 1943 года лиговских и гореловских жителей отправили в Германию или в Прибалтику. На дорогу им выдали хлеба. Я и мой брат становились в очередь вместе с ними. Получив хлеб, отдали им. В дом, освободившийся после отправки рабочей силы из Лигова и Горелова, поселили местных жителей, в том числе и нашу семью. В этом доме мы прожили до января 1944 года. В первых числах января группу людей, в которую вошли и мы, под конвоем повели пешком в Гатчину. Вещи свои мы везли на санках. Над нами кружились советские самолеты. Конвоиры выставили красные опознавательные знаки. Советские летчики бросили бомбы в стороне от нашей колоны. В Гатчине нас поместили в конюшню и закрыли на замок. В конюшне были небольшие окна высоко над землей. Взрослые подняли мальчишек к окнам и они, выйдя на улицу, открыли замок. Мы опасались, что немцы сожгут нас вместе с конюшней. Из Гатчины нас вывезли в Латвию и распределили по хуторам. На хуторе я пасла свиней, мама и брат выполняли разные работы по указанию хозяев. На хуторе мы прожили два месяца, затем нас отправили в Германию, в концлагерь. Здесь заставляли работать всех, за исключением детей до 10 лет. За работу выдавали по 100 граммов хлеба и баланду зеленоватого цвета. Работа заключалась в перетаскивании и укладывании шпал на железной дороге. Мы, русские, жили в коровнике. На груди у нас была нашивка квадратной формы с буквами OST. Украинцы жили в доме. У них нашивка была овальной формы. А какие на ней были буквы, не помню. Но работу выполняли одинаковую и русские, и украинцы. После окончания Великой Отечественной войны наш лагерь оказался в американской зоне. В лагерь прибыл представитель американской армии, агитировал нас поехать на жительство в Америку. Затем прибыл представитель Советской армии, агитировал нас вернуться на Родину, обещал, что нас встретят с распростертыми объятиями. Но никто нас на Родине с распростертыми объятиями не ждал. В прописке нам отказали. На работу мама устроилась с трудом сторожем продовольственного магазина. Продовольственные карточки выдали не сразу. Еще долгое время после окончания войны мы чувствовали себя на Родине чужими, как и все побывавшие в оккупации» [160].
